Лидия Чарская - В глуши Страница 2

— Прощайте, Даша, — проронили чуть слышно губы Вавочки.

— Не поминайте лихом, барышня… Простите, ради Христа, когда в чем провинна была перед вами. — И неожиданно целый поток слез хлынул из глаз Даши.

Вавочка медленно и удивленно подняла на девушку свои красивые серые глаза.

О чем она плачет, Даша? Почему ей тяжело расставаться со мною? Может быть, ей жаль терять хорошее место в большом и богатом доме? — соображала Вавочка и, чтобы утешить девушку, произнесла тихо:

— Успокойтесь, Даша, я же вас рекомендовала на место к князю Вуловину. И аттестат вам дала отличный. Без хлеба не останетесь, вам нечего грустить.

Даша вспыхнула. Румянец залил все ее доброе, заплаканное лицо.

— Барышня! Барышня! — всхлипнула она. — Да разве я об этом тоскую? Вас мне жалко, сиротинка вы моя болезная! Бедняжечка моя!

И она с плачем схватила руку своей барышни и начала целовать ее поверх черной лайковой перчатки. Что-то острое кольнуло в сердце Вавочку. Что-то теплой волной прихлынуло к горлу и защемило его. Ей вдруг на одну минуту до боли стало жаль оставлять Дашу, как единственного верного и преданного ей теперь человека. Захотелось уронить на грудь Даши свою изящную кудрявую головку и плакать, плакать без конца. Но тут же услужливая мысль подсказала Вавочке, какая огромная бездна лежит между нею, Варварой Павловной Рыдловой-Заречной, и мещанкой горничной, и она только сдержанно произнесла:

— И я вам желаю хорошо устроиться, Даша, прощайте!

Кивнула головкой и прошла в вагон.

Поезд тронулся. В окне замелькало красное от слез лицо Даши, махавшей платком. Она кивала головою Вавочке, плакала и что-то кричала.

Но Вавочка уже не видела и не слышала ее. Вавочка опустилась измученная и апатичная на диван вагона и стала думать, думать без конца…

Глава IV.

В неведомую глушь.

Третьи сутки едет Вавочка.

Она выходила в Москве, в Туле, в Самаре… Пересаживалась на другие поезда. Обедала на больших остановках, пила чай на маленьких, покупала и проглядывала газеты, но все это делала машинально, почти бессознательно, как автомат… Огромное давящее чувство безысходного, мучительного горя камнем лежало у нее на сердце. И во сне и наяву стоял перед ней покойный отец, единственный человек в мире, которого любила Вавочка.

Под шум колес она забывалась на минуту, чтобы в следующую проснуться снова и думать, думать без конца.

А в окне между тем картина сменялась картиной. Потянулись степи, могучие привольные башкирские степи, вольные, спокойные, далеко убегающие в даль… Небо голубело, не глядя на придвигающуюся осень. Дозревшая, сжатая рожь, еще не убранная, кое-где в снопах, золотилась на солнце, как золотые волосы сказочной Сандрильоны. Кое-где белыми пятнами метались горленки и чайки по синему воздушному полю неба… Где-то далеко синела темная полоса гигантской реки. Это Волга, красавица Волга, воспеваемая русскими поэтами, синела там у Самарского плеса. Но от полотна дороги она была почти не видима совсем.

Ближе казались горы… Меловые Жигули, которые дальше к югу после Стенькина Кургана вырастают в могучих гигантов, здесь они еще молоды и не так высоки.

А поезд бежит, мчится вихрем все дальше и дальше.

Ночь сменилась утром. На заре пролетели Самарскую и теперь выехали в Уфимскую губернию. Природа оставалась та же… Только степи и холмы, холмы и степи. Изредка березняковые рощи, жидкие лиственные леса, да горы повыше, поросшие зеленью, еще не успевшей пожелтеть в начале осени, блеклой и скучной.

Вавочка спала, подложив под голову «думку», ту маленькую атласную подушечку в сквозной кружевной наволочке, с которой не расставалась с детства.

Сладкие сны вились вокруг ее пепельной головки… Ей чудилось в ярких грезах недавнее былое.

Ей снился вечер. Первый вечер-бал, данный в честь ее выпуска из пансиона, отцом. Первый бал. Думала ли она, что он будет и последним.

Чудный весенний вечер благоухающего мая… Окна раскрыты настежь.

По проспекту, на который выходит занимаемый ими особняк, едут экипажи, автомобили, катят велосипеды. Все спешат на «стрелку», смотреть с Елагина Острова на закат солнца…

И она, Вавочка ездит туда с отцом каждый вечер в своем нарядном, как игрушка, шарабане. Это так модно и красиво! Но сегодня она дома. Сегодня она, Вавочка, нарядная и пышная, как маленькая голубая фея, встречает гостей на пороге их роскошной гостиной под руку с отцом.

Веселое девичье щебетанье, смех, говор, шутки, остроты… О, как весело это, как хорошо! А в окна вливается аромат молодой расцветающей липы и дивный майский вечер, благоухающий и юный, как мечта.

Смолкли шутки и смех… Заиграла музыка… Легко и плавно, воздушно и красиво несется она, Вавочка, в медленном темпе вальса… Ах, как хорошо…

Боже, как хорошо! Как хороша весна, воздух, синее небо, молодость!

Как хорошо носиться так по паркету и сознавать, что все любуются тобою, завидуют тебе!

Пепельная головка Вавочки кружится от тщеславной гордости.

Но что это?

Где музыка? Где радость? Счастье юности и цветы?

— Станция Давлеканово, — слышит она над ухом чей-то грубый голос и, вздрагивая, открывает глаза.

Перед Вавочкой стоит кондуктор.

— Приехали, барышня. Ведь вам в Давлеканово надо?

— Да… да… Ах… Вещи мои, пожалуйста, а вот и квитанция от багажа, — роняет она, протирая глаза и поправляя съехавшую на сторону шляпу.

— Да вы не извольте беспокоиться. Поезд здесь стоит полчаса. Все успеем сделать, — успокаивающим голосом говорит кондуктор и идет хлопотать в багажное отделение насчет вещей.

Вавочка выходит из вагона. Целый поток приветливых лучей заливает ее с нежной лаской. Солнце греет вовсю, несмотря на осень. Мальчики башкиры в засаленных пестрых тюбетейках[1] бегают по платформе с бутылками белого шипучего кумыса и предлагают его пассажирам. Крестьянки с корзинками, наполненными грибами, снуют тут же.

Растерянно смотрит на незнакомую ей обстановку Вавочка и пугливо жмется к стороне. Она никогда не была так близко к простому народу. Она буквально боится его. Почти с радостью кидается она навстречу кондуктору, успевшему достать ее вещи. За ним два мальчика башкира тащат ее корзину и чемодан.

— Все готово, барышня, можно садиться, — говорит он и предупредительно ведет ее через пассажирскую станционную комнату, где грязно и душно, на плохенький деревянный перрон.

Здесь еще более грязно. Улицы и площадь станционного поселка, где есть даже кумысная лечебница, но нет тротуаров, просто представляют собою какое-то месиво грязи. У самого крыльца стоит телега. На телеге сидит мужик и смотрит на появившуюся Вавочку сонными глазами.

— Вы из Александровки? — спрашивает Вавочка и почти с ужасом косится на телегу.

— Оттелева мы, — апатично роняет мужик.

— Тогда отвезите туда мои вещи, — говорит она, — я учительница. Еду служить в Александровку… Только вещи отвезите — я доеду следом за вами.

— На чем поедешь-то? — недоумевающе хлопает глазами мужик.

— Как на чем?.. — изумляется Вавочка, брезгливо поморщившись от этого обращения с нею на "ты", — да разве тут нет коляски или… или…

Она неожиданно замолкает.

Мальчишки-башкирята, очевидно, прекрасно понимающие по-русски, фыркают от смеха. Смеется и апатичный мужик.

— Ишь ты, коляску ей надо… Што выдумала-то… Нету здеся ничаво, окромя телег, — заключает он добродушно, уставившись своими сонными глазами в лицо Вавочки.

— Уж извините, барышня, серость здесь одна, — предупредительно поясняет кондуктор, сразу проникнувшийся уважением к изящной барышне, давшей ему целый рубль на чай. — Уж придется вам на телеге ехать…

— Эй, ты, малайка, — неожиданно прикрикивает он на маленьких башкирят, — клади корзину на телегу, а чемодан сзади наладь. Вот так. Садитесь, барышня, на корзиночку-с, все-таки не так трясти будет.

И он помог взгромоздиться на телегу Вавочке. Потом пожелал ей счастливого пути и степенно скрылся в помещении станции.

Мужик хлестнул лошадь, башкирята, успевшие разодраться от брошенного им Вавочкой двугривенного, закричали ей что-то вслед, и телега, громыхая, потащилась по густой, глубокой грязи вдоль улицы слободы.

Глава V.

Дорожные впечатления.

Проехали станцию с ее улицами и кумысным курортом, крошечным до наивности, с рынком на площади, с маленькою церковкой-часовней и выехали в поле.

До Александровки насчитывалось около семнадцати верст, как предупредительно заявил Вавочке кондуктор.

Вскоре исчезла станция, и голая степь представилась взорам девушки.

Снопы кое-где еще желтели на этой гладкой, еще недавно красиво колеблющейся, как море, поверхности, теперь же ровной и обнаженной, кое-где успевшей порасти невысокой травой. Группы хуторов мелькали справа и слева, притулившиеся в лощинах среди высоких и низких холмов, производивших сиротливое впечатление своей затерянностью среди безбрежности степи…