Григорий Свирский - На островах имени Джорджа Вашингтона Страница 2

Мы прождали полчаса, скрашенные лишь огненным кофе, который пивал разве что в старом Иерусалиме. Бугаево-Ширинская отхлебнула глоток из первой чашечки, опрокинула в себя, как воду, вторую, наконец заявила во всеуслышанье:

-- Ну, это уж черт знает что! -- И удалилась, шурша своими широченными шортами.

Профессор Бурда встретил меня улыбкой заговорщика:

-- Ушла?.. Как вам наши розовые?

"Розовые? Уж не княгиня ли розовая?" -- Я был несколько обескуражен.

-- Видите ли... я дальтоник.

Бурда захохотал: мол, понимаю, шутите. Распорядился принести кофе, поинтересовался, с кем я работал в Вашингтоне D.C., в Мерилендском университете, и просил называть его Томом. Без чинов. Затем произнес вполголоса, почти таинственно: "Пора!" и "Вперед!"

Куда "Вперед!", чему "Пора!", я и понятия не имел. Он двинулся к дверям кабинета, я за ним. Решил, что отвезет меня в отель: в университетах это всегда было мужским делом. Действительно, пора мне принять душ и полежать. Проводины тянулись до утра, самолет трясло, глаз не сомкнул.

Том Бурда остановился у стеклянных, в матовой краске, дверей, за которыми послышались возгласы "Идут!", приоткрыл их и, ободрительно улыбнувшись, подтолкнул меня за плечо -- внутрь.

Я обомлел. Передо мной оказалась большая аудитория. Скамейки с пюпитрами подымались вверх горой. На нижних скамейках теснились человек сто пятьдесят-- двести. На первой, неподалеку от кафедры, располагались преподаватели с блокнотами, карандашами и портативными магнитофончиками в руках, среди них и княгиня, которая мне даже не намекнула о предстоящем...

-- Ваша вступительная лекция, -- услышал за своей спиной голос Тома. -У вас сорок пять минут.

"Та-ак, господа хорошие! Американские штучки. Тест на выживание... " -Я был несколько уязвлен: в Канаде со мной обходились более уважительно. В руках держал чемоданчик с самолетными бирками, в котором находились три майки и полпирога с изюмом, которым меня снабдила в дорогу жена. Сейчас они мне покажут фунт изюма. Ну-ну!

Положить чемоданчик на кафедру, отпить водички и откашляться -- больше минуты не проволынишь...

Том Бурда представил меня широким жестом, я спросил его, на всякий случай, вполголоса: что предпочтительней? Рассказать о своем будущем курсе "Русская литература ХХ века" или более широко?

Он улыбнулся приязненно:

-- Что не сумели отнять у человека и гражданина даже на вашей бывшей родине? Право путешествия в веках. Смеет ли кто помешать праву на такие путешествия здесь? В любой век. И в прошлое, и в будущее. Как это у вас говорится, вольному воля. -- Улыбка его стала почти медовой.

"Сахар Медович", -- мелькнуло у меня настороженное. На раздражение времени не оставалось. Я повернул микрофон к себе и как в воду кинулся.

Огромные, в форме яйца, электрические часы висели сбоку надо мной, я завершил нервно-вдохновенную повесть о литературе, времени и себе секунда в секунду. Бугаево-Ширинская подплыла ко мне первой:

-- Какой русский язык! Какая страсть! Спорен, на мой взгляд, лишь ваш Гоголь.

Я остановился. "Та-ак, заело графиню?"

-- ... Концепционно спорен, дорогой коллега... Пока что принимайте поздравления, я подожду.

Тут же возле меня оказалась костлявая огненная женщина с порывистыми движениями и черными подпалинами вокруг глаз, спросила негромко, знаю ли я идиш.

Я помнил на идиш от бабушки слово "зуп", что означало "суп" и "беэйма" (корова), -- так она порой величала своих дочерей, и еще какое-то проклятье. Виновато развел руками.

Костлявая женщина усмехнулась чему-то и, отходя, произнесла на идиш то самое единственно известное мне еврейское проклятье, которое любила выпаливать, в перебранке со строптивым, интересовавшимся политикой дедом, моя бабушка Сора-Эла: "Быть тебе лампой, висеть и гореть!"

"Ни и ну!.. Снова попал в чужеродные... "

Профессор Том Бурда, задержавшийся у дверей, похлопал меня покровительственно по спине: мол, все о'кей! Сказал с офицерской лаконичностью:

-- Освобожусь через двадцать три минуты. Подпишем контракт. -Усмехнулся: -- Вот теперь я точно знаю, за что ваша родная партия выгнала вас. За язык. Впечатляюще!

Профессор Бугаево-Ширинская ждала меня в коридоре.

-- Итак, почему спорен ваш Гоголь? Концептуально!.. Мы всю жизнь повторяли упоенно: "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? -- продекламировала она, закрыв глаза... -- Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ... и, косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства". -- Она открыла крупные, как сливы, чуть подведенные глаза, в которых еще не угас восторг, вызванный гоголевскими строками. Этот восторг примирял меня с ней заранее. -- Итак, Русь птица-тройка, а кого она мчит по нашей земле? -- настороженно спросили вы. Согласна, Чичикова, хотя на этом мы внимание никогда не концентрировали. Смысл жизни Чичикова и всех государственных чичиковых по сей день? Выдавать мертвое за живое!.. Слушайте, сделайте об этом доклад. Ух, я вас разделаю под орех. С наслаждением... Договорились?.. Не будете усмехаться сардонически, мол, умный поймет... По сути, вы оставили свою еретическую мысль в подтексте, тут вы, советские, наловчились, но она прозвучала с предельной ясностью. Даже Том вас понял. Все очень-очень субъективно... Поспорим об этом позднее, хорошо? -- Она двинулась по коридору, говоря ожидавшей ее костлявой женщине с черными подпалинами у глаз, пожалуй, излишне громко: -- Какая страсть! Какой богатый и прозрачный язык!

-- Подпишите здесь! -- сказал Том Бурда, стоявший под батальной картиной какого-то мариниста с дарственным росчерком внизу: "Капитану американского корвета Тому Бурда". -- Пожалуйста, четко и по-английски. Контракт на год, затем продлим. Несомненно.

Теперь была моя очередь усмехнуться. Он заметил усмешку.

-- Кому мешает дальтонизм в Америке? Увы, никому и никогда... Кстати, если великая княгиня не исцелила вас от дальтонизма, вечером исцелитесь. Как рукой снимет. Прибыли наши волхвы. Большинство розовые. Более того, самые розовые в оранжереях Джорджа Вашингтона. Проснетесь здоровым и воинственным... Словом, на отель даю два часа. В четырнадцать ноль-ноль заеду за вами.

Так я попал с корабля на бал -- годовую конференцию волхвов. К конференции отпечатана брошюра на блестящей глянцевой бумаге. Заседают всю неделю. Докладов чертова дюжина.

Волхвами оказались советологи, историки, русисты и прочие специалисты, занимающиеся Россией и русской культурой. В честь такого события прилетели отовсюду.

Только из Москвы никого: до горбачевского лобызания с Западом время еще не доскакало.

Несколько волхвов восседали в голове, за зеленым столом. У круглолицего, с обвислыми черчиллевскими щеками толстяка в черной бархатной кипе висел на багровой шее... золотой крест. Я спросил шепотом Марию Ивановну, возможно ли такое сочетание -- кипа религиозного еврея и крест?

Мария Ивановна усмехнулась, окликнула шепотком сидевшую впереди нас женщину с гордым, медного отлива иудейским профилем и темными подпалинами вокруг глаз.

-- Рози, это по вашей части. Ваше просвещенное мнение. -- И она повторила мой вопрос.

Рози встряхнула своей торчащей над затылком косичкой, ответствовала, почти не оборачиваясь, быстро, с предельной язвительностью:

-- Если верить молве, на его цепочке с одной стороны патриарший крест, с другой магендовид с автомобильное колесо, которые он демонстрирует... по мере того, где в тот день председательствует.

-- Григорий, познакомтесь с коллегой, -- заторопилась Мария Ивановна. -- Доктор Рози Гард, семитолог. А это Григорий Свирский.

-- Мы с вами встречались, доктор Рози, -- сказал я, растягивая губы в улыбке... -- Где? В Москве.

-- Я никогда не была в Москве, -- ответила Рози настороженно.

-- Как? Кто же мог там сказать мне: "Быть тебе лампой, висеть и гореть!"

-- Так это и в русском оргинале? -- Малиновые губы доктора Рози вздрогнули: похоже, она все понимала с лету.

-- В русском оригинале: "Покажем тебе кузькину мать... "

Доктор Рози отвернулась, вскинув горделиво голову.

Том прикрыл рот ладонью, скрывая улыбку: наша полемика явно доставляла ему удовольствие. Он наклонился ко мне и принялся рассказывать о тех, кто сидел на сцене. В его приглушенном голосе звучало почтение, а то и восхищение.

Пожалуй, оно не было чрезмерным: за столом располагались столпы американской славистики. Юркий тонкошеий блондин, шептавшийся с обоими своими соседями, был издателем и автором предисловий к собраниям сочинений Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой. Не кто иной, именно он сохранял для России ее гениев, распятых на родной земле. Другой, подслеповатый, с палочкой и собственной секретаршей-хлопотуньей, только что опубликовал свою книгу о русской литературе, замечательную и на редкость беспристрастную, по убеждению Тома.

-- Из типовых деталей книжица, -- добавила Мария Ивановна с вызовом. -Замечательнейших!