Николай Никитин - Шесть дней Страница 2

Вот уже двенадцать, час, два - ночь... Мезонин, крыша, чердаки. Поют голуби. В окне фикусы. На столе свеча. В комнате одиноко, пусто. Каждый угол - куда бы ткнуть тоску - чем-то полон, страшен. У стола, у свечки, у бронзовой чернильницы-лягушки шуршит перо, шуршит бумага. Пишет девушка, упадя грудью на стол, подогнув под себя одну ногу (так сидят птицы). Девушка пишет в дневник:

Отдать Антона нельзя. Любовь моя - темная, сладкая вода. Она меня отравила. Я пойду, куда угодно, только бы он приказал, но он не прикажет. Нет! Отдать Антона нельзя. Если бы я хоть что-нибудь понимала, если бы я была когда-нибудь радостна... Мне надо упрятать его в маленький-маленький темный уголочек, только себе, для себя. Надо, чтобы он покорился мне. Чтобы для меня, мне и никому, ничему. Не только женщины, дело, друзья - а бумажка, если он прячет ее на сердце, и то мне враг... Если это ревность, - пусть ревность. Я хочу покорить до остатка. В нем все до последнего мизинца - все мое... Я не могу жить, я убью себя...

Шел май... Кончалась ночь. Еще тихий лежал на дороге ветер. От сирени в палисаднике душно, невозможно, пряно. Где-то подходило солнце, но его еще не было видно, только зернистые невидные тени незаметно косили из углов углами, обозначались с каждой секундой упорнее и ясней.

Девушка плакала. Плечи от кос прятались глубже. Будто тяжело ей было нести их белую медь.

...пусть я злая, выродок, чудовище. Для них луга, май, любовь. Я темная, в грехе, пакости, хочу тоже счастья. Антон меня любил. Пусть будет смерть, если так.

Это был - день второй.

Началось очень просто: заняли все выходы, и у каждого окошка по часовому. Потом сразу в дом вошел взвод. Ружья наизготовку.

- Руки вверх!

Заседание пятерки еще не начиналось, но собрались все - пятеро.

- Документы!

Солдаты берут за руки. Вяжут. Хлещут прикладом. Ведут. Так арестовали всех пятерых.

Арест, как молния.

Идут по дороге к Исетскому.

В кучах на дороге прошлогодние листья. Метет. Пыль. Небо ясное. И тоска ясна - в сердце.

Думает Черняк: "Какой провал! Кто?"

Только теперь, когда повели, можно было подумать. Арестовали - кроме Антона - Терехова, Бурдина, Глухого и Мака.

И когда шли к Исетскому - знали: ждет смерть.

На Верх-Исетском, в старом заводском дворе, среди сора, кувалд, кирпичей, шлака, песку, травы, колес, дерева, - уединенный дом. Оттуда не долетает крик никуда. В этот дом контрразведка водит для пыток.

Там, в комнате, за столом с дырявой клеенкой, комендант Ермохин и начальник контрразведки ротмистр Чегодаев, коротенький и вечно пьяный, ставят допросы. Чегодаев решил: "Расстрелять успеем... Надо найти нить".

Там же Чегодаев решил, что Антон Черняк - главарь военной организации. Выругавшись, он начал:

- Говори, б... На особый учет посажу!

Черняк молчал. Брови - как задвижки. Если бы сказать, что губы смеются, сам не поверил бы. Улыбка бывает от страху, от тоски. Тут же была и тоска, и страх, и твердость.

- Не скажешь?

Брови у Черняка дернулись, растворились. Дернулись - и улыбка к лицу, как рыба в сетке.

- Что ж говорить?.. Говорить нечего.

И опять сомкнулись брови, но уже плотнее.

Ротмистр Чегодаев приказал:

- Начните.

Четыре солдата встали по двое, с боков. И уложили на скамейку. Сняли рубашку, штаны. Ноги привязали к скамейке.

Чегодаев хохотал. Когда он, смеясь, широко раскрывал рот, кожа на маленьком лбу собиралась складками и ползла дальше в складках на лысый череп.

- Живо!.. Становись в позицию. Мы тебя научим говорить!

Два солдата встали с боков. Один с головы. И еще один с ног, вдоль спины.

Первый прием - били нагайками с проволокой.

Черняк потерял сознание. Сволокли во двор. Отлили водой. И опять притащили.

- Ну, будешь говорить?

Еще туже сомкнулись у Черняка брови.

Тогда стали бить нагайками со свинцом, шомполами, ногами, ломали руки, рвали волосы, царапали лицо и тело... Потом отливали водой и опять начинали сначала.

В этом прошли вечер и ночь. Пытка угарная, злая и настойчивая. В промежутках солдаты и начальство пили водку. А за окном шел май, подымались травы, любовь, нежность, и голубело небо.

Ночью избитых в кровь, беспамятных разбросали по камерам.

Ротмистр Чегодаев сказал:

- Пока не расстреливать, оставить для лечения. Я еду в Пермь, вернусь через трое суток - там сообщают, что раскрыта новая организация...

Комендант Ермохин, приложив руку к бороде вместо виска, басом ответил: - Слушаюсь! - Солдат подал ротмистру серую тонкую шинель. Чегодаев, выходя, зябко спросил солдата:

- Поди холодно?

- Никак нет, ваше выс-скородие! Благодать!

Ротмистр Чегодаев, поджидая лошадь, присел на крылечке, закурил. И, как всегда, затянул свою песенку:

Да и-ох, девчоночки, куда котитесь,

Пошалите, пошалите и нарветеся.

Лошадь подали. И, когда Чегодаев садился, из форточки высунулась борода Ермохина - басом спросила:

- Господин ротмистр, фершала-то им послать?

Чегодаев повел губой, выронил папироску и, стянув повод, тронул лошадь. И уже с седла крикнул:

- Пошли.

Опять утро. Черняк очнулся только тогда, когда какой-то солдат сдирал с него белье. Белье сдиралось прямо с кожей, с корками засохшего мяса и с кровью. Потом солдат принес свинцовой примочки, размыл ею побои и налил в поранения йоду.

Тут Черняк опять потерял сознание. Третий день кончился, начинался четвертый день.

После обеда мальчишка подошел к дому на Клубной, к подъезду. День был сухой и пыльный. И солнце - сухое и пыльное, как медная доска на парадном подъезде:

В А Р Л А А М Н И К И Т И Ч А Н Т О Н О В С К И Й

Правление оренбургских

золотых приисков

Мальчишка долго сидел у тумбы, грыз семечки, не знал, как войти, звонить же боялся. Когда выбежала из ворот прислуга Агашка, мальчишка остановил ее:

- Девка... Ты здешняя?

Агашка стала. Подтянула платок.

- Здешняя. Тебе зачем, сопленосый?

Парень усмехнулся, вытащил из голенища бумажку.

- Вот барышне Наталье секрет передашь. Немедля. Поняла?

И так строго посмотрел на нее, что Агашка фыркнула.

- Поняла, тоже почта, мало вас порют.

Когда Наташа получила записку - прочла, лицо помертвело.

В записке карандашом писала Марина:

По получении немедля идите к Ивановскому кладбищу.

Надо спасать. Убьют.

Прочла - поняла.

Когда выходила из дому, сказала няньке:

- Маме передай, чтобы ужинать не ждали. У меня дело.

Не успела Маремьяна ответить ей - "довертишься", - как Наташа ушла.

Кладбище в соснах. Сосны - розовые свечи. Смола, как ладан, и тепло днем. И на могилах легкая голубая трава. А в траве острый земляничный лист и белый цвет земляники, как птичий глаз.

Встретились двое. Марина - в суровости, в тоске. Наталья - тяжелая, мутная, странная. Так встречаются соперницы, враги, горе. Глазам Марины девушки, женщины от земли, от майских радостей и нежности - видно только горе. Любовь - горе. Утрата - горе. А глазам Натальи - страх, грех, мука. То есть, когда любовь - гнев, преступление, когда розовые руки девушки берут нож.

Так понимала Марина. Так хотела она понять. И звала Наталью сюда для испытания, чтобы узнать, действительно ли так. И потому начала осторожно:

- Антона взяли. Слышали?

Чтобы не упасть, Наталья села на могилу, ответила:

- Да.

И Марина, строже надвинув косынку, как старая монашка, с глазами глубже темных ям, испытывала беличку.

- А спасти можно. Похлопотать можете. У вас заручка найдется.

Наталья свела губы ниточкой. Поняла, что испытывает. И сказала совсем спокойно:

- Может быть, могу... Не знаю.

И, когда Марина вспыхнула, когда не выдержала Марина и кинула ей, как кость:

- Антон говорил, что с вами надо осторожней... как раз перед провалом... - тогда Наталья усмехнулась шире, синее осветились глаза, страшнее...

- Вот как? Антон говорил?.. Это ничего, что говорил. Убить меня хотите? Я - думаете? Убейте.

Тогда испугалась Марина.

- Нет, не думаю, не знаю... Не знаю, как смею думать, откуда?.. Нет, Наташенька.

Задрожала косынка у Марины, и, как сказала - "Наташенька", застыдилась больше. Заплакала.

- Спасти хочу, помочь и вас прошу.

- Любите?

В глазах у Наташи настоящее испытание, глаза - как боль. Но она закрутила, запутала. Опять глаза синие, сильные, издеваются.

- Любите? Себе хотите? Этого нельзя, этого я не могу.

И перед Наташей на могилке мет Марины, есть только платье в траве, женские плечи, косынка, ноги - все дрожит.

Тогда Наташа сказала твердо:

- Встаньте, Марина, я попробую.

Когда расставались, Марина хотела ее обнять, но Наташа отвела руки. Захохотала.

- Вы думаете, для вас? Не для вас - для себя. А вас я ненавижу. Приходите утром, скажу, что делать.

Слова нарочно выбрала короткие, простые, как камни, чтобы больнее ударить. Ударила - и ушла.

Марина долго сидела на чужой могиле.

Так расстались женщины.

Вечером Наталья пришла к Чегодаеву. Сняла пальто. Вместо стула села на кровать. И сказала просто: