Аркадий Драгомощенко - Эротизм за-бывания Страница 2

"Вся Западная, настоящая вера была предпринята в уповании

на репрезентацию: на то, что знак можно будет обменять на

значение и на то, что нечто сможет дать гарантию такому

обмену - безусловно, Бог. Но, что, если сам Бог может быть

симулирован, то есть, сведен к знакам, схватывающим его

присутствие? В таком случае вся система становится пустой,

ничего не остается, кроме как гигантской симуляции."- (пер. ____________________ 4 К сожалению недостаток времени не позволяет обратиться к еще одному оттенку смысла, привносимому значением слова "мнить" - воображать, и поэтому значительная проблема памяти-воображения выпадает из намерения сегодняшнего рассуждения. В связи с чем мне, кажется, что Башляровскую грезу надо рассматривать именно, как не-память, как не-воображение. 5 См. - meta-recite Льотара.

мой)6

Конечно, если и касаться инстанций, должных так или иначе гарантировать "символический обмен", наиболее важной все же следовало бы считать инстанцию "чистой, неуязвимой (абсолютной) памяти", являющуюся вместе с тем и "пространством", в котором таковой обмен возможен, то есть гигантскую машину симуляции7 - "абсолютную историческую память" (Ницше). Но даже предположив такую абсолютную память, можно сказать, что, будучи всецельно-всесильной память бессильна проникнуть, вынести, сохранить одно - истоки собственного со-бытия, следом которого является она сама. Это странное самое ее "начало", стремление помнить, сохранять (функция Танатоса у Фрейда) постоянно ускользает, ставя ее перед тем, что носит имя забытья, являющегося, меж тем бесконечным ее импульсом к деятельности, работе, вторению/творению. К чему письмо поэзии имеет весьма отдаленное отношение.

Обратное памяти - пролегает забвение. Но что же происходит в нем?

Опять-таки, в русском языке "запамятовать" - означает выйти за память, за ее пределы, следовательно, за границы "мя", то есть, "Я", "имени", "само-собственности". Но что же может располагаться там, "за"? Только ли "отсутствие определенности"? Длительности? Связности? Всего того, из чего привычно складывается мир в пропозициях и модальностях? Просто "отсутствие"? Или же, - поставим вопрос по-иному - что происходит в самом акте "забывания"? Не указывает ли сам язык в своем этимологическом свечении, что за-бывание буквально есть трансгрессия8, то есть, преступление бывания, трата резерва, а иначе, бывшего бытия как отглагольного существительного, иначе - вдвойне остановленного ____________________ 6 Jean Baudrillard, Sellected Writings, Stanford University Press, 1988, стр. 170. 7 Именно этот момент, по-видимому, понуждает Х-Л. Борхеса к созданию метафоры Фюнеса-Чудо-Памяти, метафоры обоюдного пожирания друг друга памяти и памятуемого: их фактического, чудовищного совпадения. 8 Ж. Деррида проводит следующее различие между трансгрессией и редукцией-epoche: "...феноменологическое epoche явлется сведением (редукцией) назад, к смыслу. Трансгрессия суверенности есть редукция этой редукции: редукция не к смыслу, но редукция смысла. Jacques Derrida, Writing and Difference, The University of Chicago Press, 1978. стр. 268. настоящего? Такова поэзия, некоснительно и мужественно выходящая к границе, где темное сияние безразличного ничто, никогда не случавшегося, не бышего, но Бытие "чего" не взыскует даже слова "время", встречает тающий дым человеческого тщеславия.

Да, за пределом памяти, если верить топографии Преисподней (предизнанки), находится Лета. На берегах ее растет мак. На берегах ее царит забвение, прозрачность которого передается миру, вовлеченному в его игру, путающую одно с другим, времена и намеренья, слова и молчанье, - открывающее прозрачность отсутствия каких бы то ни было масштабов - здесь "это" одновременно "там", "сейчас" - повсеместно "потом" или "уже всегда тогда". Воды Леты ничего не отражают - это то место, locus classicus - где миф о Нарциссе, искушаемом вожделением другого в самом себе, прекращает быть источником света в зеркальных анфиладах человеческого я9. Вглядываясь в истоки, память входит в интимнейшие и темнейшие отношения с Забвением, представляющим ей ее ее же смертью. Можно вообразить некую улыбку, которую столь легко принять за загадочную гримасу... - но откуда же взяться боли?

И тут становится понятней завершение фрагмента с золотой пластины вопрос полный недоумения, поскольку вопрошающий в спрашивании-ответе о своей двойственной природе, тем не менее, подтверждает свою принадлежность Небу, Дионису, Трансгрессии, Забвению, Поэзии - то есть, телу языка, речи, подвергшемуся растерзанию, расчленению Титанами, Мимезисом, уловившем его в лабиринт зеркала, в лабиринт логики, управляющей отражением (вт/тв-орением), иными словами тем, что видится всегда основанием искусства речи - "слово передает, слово повторяет, слово отражает" и так далее - мир ли вещей, внутренний ли, переживаний или же мир идей... Нет смысла продолжать список того, что по мнению критики "отражает" или "отображает", вместе с тем присваивая, слово... Не присваивает, но отслаивает от восковой таблицы памяти-основы то, что по определению не имеет значения и следа, то, что является в собственном исчезновении.

____________________ 9 Память - зеркало - титаны - разорванный, расчлененный Дионис, etc. Однако Ночь привечает и этот безмолвный шорох. Ночь, как и поэтическая речь безначальна и потому преступает, стирая любое возможное ее толкование, свой язык, свою речь, свое намерение, свое сейчас, свою память. Растрачивая все это в собственном исчезновении, поэзия не имеет ничего,

лишь

"... горсть бормотанья влаги,

черепков игра,

приговорить способная рассудок

паденьем, случаем

к нескованному чуду,

где вспять немыслимо.

И где одновременно

движение смывает без конца

как дрожь, недвижные пределы наважденья,

и, наконец, где легкий спутник твой,

вожатый линии, обутый в крылья,

подобно вскрику в утренних ветвях

качнется тростником

и прянет вдруг во мрак, не просеваемый пока глазами

(зрачки обращены которых вспять,

материю понудив углубляться,

собой являя складку бытия)

"омой же молоком меня,

как мороком потери тело флейты звук отмывает

от дыханья,

пропущенным в ни-что сквозь тесное зиянье:

омой же молоком... как вымывает

сознанья сито мерная молва",

и вот когда, как пляшущее семя

в путях бесцельного огня тебя покинет спутник,

равнодушный к знанью,

не в силах более пытать

рассудок монотонным снисхожденьем,

ты дом увидишь.

Слева ключ в низине. И столь бесшумен он,

что превозмочь не сможешь свою внезапно слабость.

Слева кипарис. Как лист

он девственен и бел - как свиток поля,

и, отражаясь в полом свете вод, двоясь,

как собственность источника, исхода,

теченью возвращает цвет,

что в ум твой отрицаньем вложен

(но сколь тот невесом разрыв, растянутый

меж выходом и входом!).

Не приближайся к ним, ни к дереву, ни к водам.

"Омой же молоком меня, - опять услышишь,

омой все то, что было ожиданьем, но стало кругу крови

безначальным эхо..."

А если кто окликнет, либо же попросит

черпнуть из этого ручья,

не оборачивайся, как бы ни был голос тебе знаком,

какой бы он любовью тебя не ранил!

их здесь много

и только мать числом их превосходит,

когда, подобно зернам мака, по берегам шуршат

в незрячем треньи.

И потому иди, не возмущая тленья,

дорогою зрачков, обращены что вспять

к ручью иному, влага чья студена и ломит зубы,

оплавляя рот,

из озера сочась,

которому здесь "память" дана, как имя.

Стражей встретишь тут. Где ожидание дрожит струною.

И, несколько помедлив, им скажи:

да, я дитя земли. И неба звездного,

род чей оставил небо, и что известно всем...

Однако жажда здесь

сложнее, чем кристалл. Омой 'же рот и мозг

мой молоком,

чья белизна прекрасна чешуею

разрывов мертвых звезд,

чьи борозды свились в сетчатку умножений,

в мгновение разлучья в различеньи,

неразличимое, как береста зимой,

с которой начинается огонь черты,

взрезающей покров, ветвящийся по полю ослепленья.

И мой язык омойте.

Словно со змеи сползут счисленья все

в подобьях растекаясь,

но - прежде мне воды, рожденной зеркалами,

не знающими дна: вот в чем неуязвимость!

- как озеро, чье имя мне губами

и впредь не вымолвить. Нет звуку основания.

Я прожил жизнь

которую ни разу здесь никому не явит сновиденье.

Жизнь на земле, где колос страха зерном смирения

питал жестокость,

я прожил срок, играя с богомолом,

как с жерновом порожним - с буквою закона,

попавший в зону отражений,

где тень моя меня перехитрила,

совпав со мной, как слух со звоном.

И вот теперь развязан...

Но таков ли путь начала превращений жалкой слизи,

в себе сокрывшей чисел чистый рой?

Игра которых некогда любовью

была наречена, именованья

сдвигая, будто бусы совпадений,