Звериное царство - Жан-Батист Дель Амо Страница 2

Прием пищи – самое ненавистное из занятий, связанных с физическими отправлениями. Мочится мать семейства стоя, задрав юбки, и делает это где попало – в поле, на улице, посреди двора на кучу навоза, и ее жидкость смешивается с испражнениями скотины, а чтобы облегчиться всерьез, заходит за колючий куст и присаживается. Ест она мало, нехотя, с брезгливым выражением на лице и почти сразу насыщается. Чужой аппетит внушает ей омерзение. Она укоряет мужа – за то, что ест, опустив глаза, с подозрением смотрит на дочь, а если отец умильно-жалобно просит еще стаканчик вина, напоминает ему о Ное, который спьяну заголился перед сыновьями, и Лоте, предавшемся блуду с дочерями. Она постится – днями, неделями, пьет только воду, если жажда становится нестерпимой. Летом она велит домочадцам делать припасы, а самим питаться ежевикой и фруктами из сада. Найдя червячка в сливе или в яблоке, она рассматривает поганца, показывает окружающим и… съедает. Говорит, что у него жертвенный вкус. Она усохла, превратилась в бледную безжизненную оболочку, натянутую на узловатые мышцы и выпирающие острые кости. Элеонора видит ее лицо счастливым только на воскресной мессе, после Евхаристии1 и принятого у подножия алтаря причастия. Она с восторженным исступлением «приобщается Тела и Крови Иисуса Христа»2 и с надменным видом возвращается к своей скамье, плотоядно косясь на дароносицу, в которой отец Антуан держит просфоры. Выйдя из церкви, она на несколько мгновений задерживается на паперти, стоит с важным видом, люди вокруг нее разговаривают, а ей вроде как требуется время, чтобы очнуться от грезы. А может, женщина воображает, что причащались все, но получила причастие только она, и это выделяет ее из толпы односельчан, придает значительности. Она осторожно, кончиком языка, отлепляет от неба последние кусочки просфоры и отправляется в обратный путь по холмам, не произнеся ни слова. Тащит дочь за руку, а отец семейства, воспользовавшись редкими «дозволенными» часами свободы, выпивает в кафе с другими мужчинами. Раз в год ее непреодолимо влечет паломничество в Каюзак, в Жимоэс, где она молится в храме Семи Скорбей Пресвятой Девы Марии. Ее статуя, найденная в Средние века одним фермером, по слухам творит чудеса. Женщина чувствует, что между ними существует таинственная связь. Но вот ведь странность: когда под Рождество девушки и парни стучат в дверь ее дома, чтобы спеть вместе гимн, который сулит счастье и здоровье, она не открывает, брюзжит, что, вот, мол, пустишь их – придется поить водкой, одаривать яйцами. Только она различает веру и суеверие. Встретив на рынке гадалку, разворачивается и волочет за собой дочь, едва не выворачивая ребенку плечо, а сама оглядывается на предсказательницу и обливает ее презрением, гневом и сожалением.

Доев, отец отодвигается от стола, встает с тяжелым вздохом, надевает пальто, выходит на улицу, устраивается на скамейке и раскуривает трубочку. Она высвечивает его крючковатый нос и темные, глубоко посаженные глаза. Элеонора выносит ему стаканчик глинтвейна, водки или арманьяка, потом садится рядом на маленькую скамеечку, вдыхает едкий запах табака, который смешивается в сумерках или темноте ночи с ароматами влажной земли, а если днем был ливень, то и воды, и обожженных солнцем кустарников. На закате с пастбища, звеня бубенчиками, возвращается стадо. Мать сидит у огня и прядет лен. Отец не произносит ни слова, но ему нравится, что Элеонора касается рукой его руки. Дочь разделяет отрешенность родителя, всматривается в ночь и спокойствие двора, пурпурную кулису небес, все еще лазоревых за черной линией черепичной крыши пристройки, макушки высоких дубов и каштанов. Домашний скот затихает в хлеву, похрюкивают в свинарнике свиньи, квохчут птицы. В конце лета, когда ночи становятся прохладными, а на величественном куполе прояснившегося неба появляются звезды, она зябко вздрагивает, подсовывает ноги под бок лежащей перед ними собаки и прижимается к отцу. Иногда он поднимает руку, и она прячет голову у него под мышкой.

Это тело ей чужое, как и живущий в нем человек, молчаливый болезненный отец, с которым она за всю свою жизнь вряд ли обменялась сотней слов, невзрачный крестьянин, надрывающийся на работе и как будто жаждущий приблизить свой конец, но – после жатвы, после сева, после пахоты, после… Мать пожимает плечами, вздыхает. Она говорит: «увидим», «если Господь пожелает», «да услышит тебя Всевышний и смилуется над нами». Женщина боится, что он уйдет раньше времени, и как ей тогда жить, сироте, на что растить ребенка? Она вспоминает тяжелые роды – ничего удивительного, старородящая была, двадцати восьми лет. А в довершение всех бед на свет вместо мальчика появилась девка. Сынок-то с юности стал бы подмогой отцу, человеку стойкому и упорному, но не честолюбивому. После него только и останется, что бугристая земля, семейная ферма, приносящая скудные урожаи. Раньше семья мужа владела виноградником, но филлоксера[1] не пощадила несколько раздробленных арпанов[2] каменистой земли, и предок – отец отца – угас от горя, быстро и тихо. Упал у ног своей коровы, которая так и щипала траву в овражке, куда притащила плуг, а хозяин лежал между кочками, сухой и сморщенный, как увядшая лоза. Сельскохозяйственный кризис и падение цен на зерно нанесли крестьянству непоправимый урон. Залежных земель становится все больше, молодежь уезжает, девушки хотят работать кормилицами или служанками в буржуазных семьях, парни идут работать на карьер или подряжаются строить: их натруженные на полевых работах руки хорошо «продаются». Мать иногда говорит, что они скоро останутся одни, будут до конца бороться с этой строптивой землей. Победа останется за ней.

Элеонора сидит неподвижно, она сосредоточена на отце, его дыхание пахнет табаком, камфарой и настойками, он вдыхает их, смочив носовой платок, который всегда лежит у него в кармане. Когда отец делает глубокий вдох или его одолевает тяжелый мокрый кашель, он отхаркивает густую мокроту, а ребра рвутся наружу. Девочка задремывает. Каменные строения оседают одно за другим, проваливается земля, и остаются она, отец и легавая у их ног. Влажная ночь становится плотнее, проникает через ноздри в легкие. Они одни. Висят в торжественном пространстве-времени. Голоса насекомых и хищных птиц доносятся из давно прошедших времен, как свет мертвых звезд над головой. Трубка гаснет, и отец, собрав последние силы, встает, берет на руки Элеонору, она обнимает его за шею, обхватывает ногами за талию и кладет подбородок ему на плечо. Он опускает ее на маленькую кровать, похожую на ларь, накрывает