Вариации для темной струны - Ладислав Фукс Страница 2

валил деревья, молнии убивали птиц, град сбивал антенны на крыше в доме напротив… Я снова повернулся. Танцовщица подняла к небу голову, молитвенно сложила руки и стала что-то шептать. Бабушка на стене в золотой раме, открыв рот, смотрела в окно, и глаза у нее лезли на лоб. Медведь на диване, обхватив голову лапами, дрожал так же, как я. Они чувствовали смерч, как и я, они чувствовали…

А мама, Руженка и Гини — нет. Мама смотрела на Гини, а Гини — на меня и видел, как я трясусь.

— Если так будет продолжаться, — сказал он мне, — то нас затопит. Вся центральная часть города, конечно, уже под водой.

Я испуганно взглянул на мать, правда ли, что нас затопит, но она ничего не ответила — смотрела на Гини. А Руженка поглядела в окно и сказала:

— Свесил мне с походом, а после воскресенья привезет гусей, мясо у Суслика первосортное. Господи, уже пора его жарить.

Тут зазвенел звонок.

Мы все испугались.

И мама, и Руженка, и Гини.

Мы думали, что затопило подвал.

Но, к счастью, не это.

Это был отец.

Мы услышали на площадке отцовский голос, почему у нас дверь заперта на цепочку и что он сейчас же уедет. На десять дней.

Я вздохнул с облегчением.

Бабушка тоже. Она сказала: «Gott sei Dank»1.

Я слышал, как Руженка бегает по передней, зажигает керосиновую лампу и натыкается то на часы, то на вешалку. Мне казалось, что она разобьется об эти часы, об эту вешалку. Мать и Гини были на кухне и собирали отцу в дорогу сигареты, лимон и еще какую-то ерунду. Потом хлопнули двери в кабинете отца, и я улыбнулся.

В тот миг, когда отец внезапно уезжал на десять дней и выходил из своего кабинета в кожаном пальто с синим чемоданчиком, Руженка и Гини, которые обычно почти не разговаривают, всегда сходились на том, что они его боятся. Именно в тот миг, когда отец появлялся с непроницаемым лицом, прищуренными глазами, с сигаретой… Как будто это был совсем не тот, кто иногда ужинал с нами, кто произносил какие-то слова… Как будто он вынужден был измениться, чтобы нечто совершить, нечто сделать… Он держал руку в кармане кожаного пальто… Я никогда не понимал, чего они в нем находят, и сейчас, когда об этом вспомнил, улыбнулся… Отец вышел из кабинета в кожаном пальто, с синим чемоданчиком, лицо его было холодным, глаза прищурены, во рту — сигарета. Рука была в кармане. Но это был тот же отец, который иногда с нами ужинает и произносит какие-то слова…

В передней он молча взял у матери сверток, швырнул его в чемодан, быстро сказал «до свидания» и ушел…

Гини и Руженка, хотя и не разговаривают, дружно бросились к окну. Теперь уже они глядели не так равнодушно, как на проходивших пана, пани, мальчика из ресторана и маленькую, будто нарисованную девушку, теперь они смотрели во все глаза. Под окнами, в потоках мутной коричневой воды стоял большой черный автомобиль. Отец быстро подбежал к нему в сопровождении дворника Грона с первого этажа и так же быстро сел в машину. Дворник Грон захлопнул за ним дверцу, и автомобиль, оставляя за собой водяные валы, помчался по улице. Я хорошо знал, куда: через Прагу к северу, потом по шоссе к городу Дечин, из Дечина прямо к границе, а потом в соседнюю страну. В соседнюю страну, которую Гини только что обводил на контурной карте вместе с другими государствами. И вдруг Гини воскликнул:

— В империю!

А Руженка вцепилась в раму и закричала:

— В коричневый ад!

И в ту минуту, как только они закричали, случилась невероятная вещь. Руженка и Гини, хотя обычно они не разговаривают, дружно вытаращили глаза на противоположный тротуар, приблизительно на то место, где находится лавка Коцоурковой. Там появились две фигуры в прорезиненных плащах: одна поменьше, почти мальчишечья, вроде Гини, другая побольше, вроде женская, как Руженка. Руженка всплеснула руками, а Гини сказал:

— С этой минуты перед нашим домом будет ходить патруль и нас сторожить…

Так и было. Так было всегда, когда отец вдруг уезжал на десять дней в империю, в коричневый ад. Патрулировали нас и сторожили. Патрулировали и сторожили весь наш дом. Вроде бы для того, чтобы к нам, пока нет отца, не проникла ни одна живая душа… Так вот Руженка и Гини дружно уставились на тех, в плащах, у лавки Коцоурковой — на того, который был вроде мальчик, и на того, который был похож на женщину. Но пока они глазели, у нас за спиной тихо открылась дверь и чужой незнакомый человек в новом костюме, с налитыми кровью глазами, необыкновенно красными губами и белыми блестящими зубами вошел в комнату. Ему пришлось уйти отсюда, когда появился отец, а мы впопыхах этого даже не заметили. А теперь, когда отец уехал, незнакомец вернулся. Конечно, он чувствовал себя как дома, закурил сигарету, подошел к окну и через наши головы со смешком посмотрел на тех двоих, которые должны были патрулировать перед нашим домом и сторожить нас, чтобы к нам не проникла ни одна живая душа… Потом буря утихла.

Крыши на домах были целы, и деревья тоже, на земле не было убитых птиц, только на тротуарах стояли лужи и растекалась грязь, некоторые антенны на крыше соседнего дома покосились, но только один электрический провод оказался сорванным. Напротив открылась дверь зеленной лавки, и Коцоуркова высунула руку — хотела выяснить, не идет ли дождь, потом из лавки вышла маленькая, будто нарисованная девушка. Она поглядела на наши окна, помахала рукой и исчезла за углом. Мама, Руженка и Гини вообще не обратили на нее внимания. Мама смотрела на Гини и молчала. Руженка глядела на оконную раму и сказала, что раз уж так случилось, то она все мясо готовить не будет.

— Оставлю кусок на завтра, — добавила она, — небось не испортится. Суслик его получает с бойни.

Гини сказал:

— И что это мы все время глядим в окно?..

Я тогда отвернулся от окна и увидел, что медведь на диване и танцовщица в стеклянной горке уже успокоились, только бабушка в золотой раме как-то странно глядит вперед, как будто не верит собственным глазам, качает головой, и бриллиант в ее ухе качается. Незнакомый мужчина в новом черном костюме все еще стоял у нас за спиной, стряхивал пепел на ковер и с усмешкой