Не всё сбывается - Ольга Прус Страница 2

И ничего про далёкого юношу, про пусть и равнодушные, редкие, необнадёживающие, но всё-таки письма. Так ведь там ни-че-го. Как это? А письма? А поцелуи на скамейке? Нет, не считается! Нее, милая девочка, это молчание об уже незначащем для тебя и было предательством. Как ни крути.

Лето с горчинкой: они у бабушек в разных деревнях. Такова жизнь. Жизнь называется перестройкой, перекройкой привычного уклада для всех. Дед обустраивается на новом месте, пристраивается, торопится до зимы. И он на велосипеде с утра уже у них, помогает заливать опалубку. Работа тяжелая, и дед не натуживает его. А вечером она пишет имена для истории на вязкой поверхности. Его – тщательно, своё – небрежно…

И сейчас, через десятки лет они там, спрятанные под досками, потом под настилом, только в соседнем доме, потому что неугомонный дед решил, что негоже жить в старом перестроенном, и через четыре года рядом с нуля задумал поднимать кирпич в два этажа. И вскоре, едва-едва встав на ножки, топала по полоскам нового фундамента её дочка, схватив маму за палец.

2

…Снова осень. «Но вихрь встаёт – и бездна пролегла…» Это Цветаева про неё, про дуру. С подружкой на курсы вождения. Инструктор округлил глаза: впервые за его практику собралась наполовину женская группа! Что ж, всё меняется. Задорно, весело проходят занятия, ни намека на посягательства со стороны мужской части. Видимо, сказывается ещё советское воспитание. Кучка молодёжи, отдельно повзрослее. Домой поздно через весь город пешком, смеясь и обсуждая. Что? Ерунду, конечно. Золотые люди. Ни пошлости, ни грубости. А ведь какие вертихвостки, права им подавай. Но всё между собою. Иногда провожает парень по-дружески после занятий. «Жених мой школьный, – улыбается новоиспечённая сноха, шустро перебравшаяся к ним в отсутствие мужа-служаки. – Отдаю великодушно!» Но одной ходить по осенней темени страшно, приходится терпеть колкости молодушки, к тому же соседки по парте, старшей по годам.

Приезды всё реже, письма всё короче. Она не понимает! Но вокруг много всего. Не придавать значения. Надо покончить с неопределённостью и чужими надеждами. Нет, я не поеду к тебе после учебы. Замуж? Нет, я не люблю. Да, у меня другой. Искренне, не скрывая. Разве важно, что не целовались ни разу ещё. Он – её. Её с детства. Что может измениться? Это – настоящее.

Дожди. Хмурость, слякоть и серость. Пролетают снежинки. Ручеёк писем иссяк. Тишина. И последнего слова не прозвучало. Страшно в неполные восемнадцать лет. Не остаться одной, нет! Любишь, и тебя, знаешь, любили! Что не так?

Восемнадцати ещё не ис-поол-ни-лось?! Ка-ак? Как документы брали?! Кто смотрел? Ты куда полезла?? Несовершеннолетняя за руль? Через две недели 18? А сдавать сейчас лезешь?? Так устный сдан уже… Что-о-о?? Марш отсюда! Эх, Егор Егорыч… А ведь как уважала…

Солидарность шоферская. Все жалеют в узком коридорчике бедного, обветшалого зданьица ДОСААФ, успокаивают даже те, кто устный не сдал. Жалко инспектору? Сдала бы, а ездить никто и не торопится, не на чем, да и дед не глуп, чтобы отдавать сопливым транспортное средство на растерзание.

Ну, ты чего? Не вой. Егор Егорыч вышел, присел около. Надо было хоть одну палочку в месяце не ставить. Успокаивайся, придёшь через две недели снова.

На день рождения она получила бандероль с коробкой конфет, чеканку с её знаком зодиака и открытку: «…желаю любить и быть любимой. Это всё».

3

Следующая весна принесла много известий и кривотолков. Хотелось услышать из первых уст, увидеть его. Он появился, смотрел поверх её головы, отвечал вежливо. Так решил. Сам. Ни с кем не разговаривал. Усмехнулся. Всё-таки кто-то был? Мне неинтересно. Думай, что хочешь.

За что? Нужно просто было объяснить. Упрекнуть. Она бы приняла, отпустила. Это жестоко. Мелкие таблетки шли легко, много, ещё, ещё. К вечеру ей стало плохо. Вездесущая сноха пришла вовремя. Обошлось.

Через год, майским днём он торопился к ней за сто километров от своего города. Не зная ничего о том последнем дне, ехал на авось, надеясь на чудо встречи. И судьба позволила им случайно и удивительно встретиться ещё раз, дала последнюю возможность, чтобы, потом, устало вздохнув от их юношеской бестолковости, направить каждого по единственно возможному пути. Они гуляли до вечера по незнакомому ему городу и говорили, и говорили. Обедали в кафе, только она не могла взять ни кусочка. У них нет будущего. В автобусе к вокзалу он попросил её телефон – отказала.

Он решился, забыл всё, что считал нужным. А она наказала себя. Не хотела испытывать слишком терпеливую судьбу, ожидающую окончания истории на подножке автобуса. Снова предать? И не открыла душу. Перестраховалась. «Поздно, – совестила она себя, – поздно».