Война - Луи Фердинанд Селин Страница 2

Местность здесь в целом достаточно ровная — однако предательские канавы, очень глубокие и заполненные водой, сильно затрудняют продвижение вперед. Без конца приходилось сворачивать и идти в обход, чтобы вернуться практически на то же самое место. Плюс мне еще постоянно мерещился свист пуль. Водопой, правда, возле которого я остановился на привал, все-таки оказался настоящим. Рука больше не выпрямлялась, и мне приходилось поддерживать ее другой рукой. Она безжизненно болталась у меня сбоку. На уровне плеча образовалось что-то вроде полностью пропитавшейся кровью тканевой губки. Стоило мне ею чуть пошевелить, как я буквально прощался с жизнью, такой резкой и, если так можно выразиться, высасывающей из меня все, что теплилось во мне живого, была эта боль.

А я чувствовал, что жизни во мне оставалось еще довольно много, и таким образом она сама себя во мне защищает, я бы даже так сказал. Никогда бы не поверил, что такое возможно, если бы мне об этом кто-нибудь рассказал. Держаться на ногах я теперь стал значительно увереннее и проходил уже по двести метров за раз. Однако мои мучения вовсе не стали меньше, и боли по всему телу, от коленной чашечки до содержимого черепушки, продолжали сопровождать каждое мое движение. В ушах у меня окончательно воцарилась какофония, предметы вокруг утратили свою привычную форму и постоянно менялись. Они стали податливыми, как замазка, деревья больше не стояли на месте, дорога колебалась под моими говнодавами то вверх, то вниз. Мундира на себе я уже не чувствовал — только дождь. И по-прежнему ни души вокруг. Но даже в совершенно безлюдной заброшенной деревне шум у меня в ушах не стал тише. Эта пытка начинала меня по-настоящему пугать.

Мне казалось, что я способен спровоцировать возобновление боевых действий, настолько сильно шумело у меня в голове. А внутри меня уже громыхало, как во время настоящего сражения. Светило солнце, и в его лучах была отчетливо видна возвышавшаяся вдали над полями высоченная колокольня. Почему бы мне не пойти туда, говорю я себе. Это направление ничуть не хуже любого другого. И почти сразу же сажусь — в башке гремит, рука в клочья, а я мучительно пытаюсь вспомнить, что же я собирался делать. И не могу. С памятью у меня тоже полный швах. И тут меня бросает в жар, расстояние до колокольни на глаз уже не определишь, она то приближается, то снова удаляется. Возможно, и она всего лишь мелькающий у меня в голове мираж. Однако так просто меня с толку не собьешь. Боли-то у меня настоящие, значит, и колокольня тоже существует. Несложная логическая выкладка, и я снова обретаю веру в себя. И вновь отправляюсь вниз по обочине дороги. Какой-то тип шевелится в луже на повороте, меня он, разумеется, тоже замечает. Сначала я решил, что наверняка у меня опять глюки, и это корчится жмурик. Весь в желтом, с винтовкой, такой формы, как у него, я еще ни разу не встречал. Не пойму, это он дрожит, или меня самого трясет. Он подзывает меня к себе рукой. Можно и подойти. Я ведь ничем не рискую. И только он начинает говорить, как меня осеняет. Это же англичанин. Хотя встретить в моем положении англичанина — это было что-то из сферы фантастики, безусловно. В пасти у меня полно кровищи, а я вдруг отвечаю ему по-английски, само как-то получилось. Когда я у них был, меня и дюжину слов не могли заставить выдавить из себя, чтобы научить языку, а тут я беседую с типом в желтом. Сказались пережитые мной потрясения, не иначе. Между тем, начав изъясняться на английском, я ощутил некоторое облегчение в ухе. Шум как будто немного стих. Неожиданно он предлагает мне опираться на него. И очень бережно берет меня под руку. Я постоянно останавливался. Ладно, думаю, пусть уж лучше он, а не какой-нибудь мудила из наших меня подберет. По крайней мере ему мне не придется пересказывать все, что приключилось со мной во время войны, чтобы объяснить, как завершилась наша экспедиция.

— Where are we going?[4] — спросил я его...

— В Ипрэ-эс! — отвечает он.

Ну конечно же, эта колокольня в Ипрэ-э-эсе. Городская колокольня, мне ничего не почудилось. И ходу до нее не меньше четырех часов, с нашей-то хромотой, по тропинкам, а то и прямиком через поля. Перед глазами у меня стоял туман, слегка подернутый сверху красной пеленой. Мое тело словно распадалось на части. Промокшую часть, пьяную, жуткую часть руки, отвратительную часть уха, ту, что вселяла в меня надежду и была исполнена дружеских чувств к англичанину, часть как бы ненароком отклонявшегося в сторону колена, часть, оставшуюся в прошлом, которая пыталась, я как сейчас это помню, безуспешно прицепиться к настоящему — и, наконец, часть, устремленную в будущее, пугавшее меня сильнее всего, и была еще одна, смеющаяся часть, которая, не обращая внимания на остальные, хотела обо всем рассказывать. А к такому числу напастей действительно уже невозможно стало относиться всерьез, они и вправду выглядели забавно. Мы прошли где-то около километра, и тут мне расхотелось идти дальше.

— Ты далеко собрался? — уточняю я у него на всякий случай.

И останавливаюсь. Больше ни шагу вперед. Между тем до Ипра осталось не так уж и далеко. Расстилавшиеся вокруг нас поля вздувались разбухшими шевелящимися кочками, казалось, это огромные крысы поднимают комья земли, перемещаясь под бороздами. А может, даже и люди. Там вполне могла орудовать целая подземная армия... Кругом все колыхалось, как море с настоящими волнами... Пожалуй, мне стоило бы присесть. Да и бушевавший в моих ушах ураган ни на секунду не смолкал. Внутри меня уже вообще ничего не осталось, кроме нескончаемого ураганного сквозняка. И вдруг я изо всех сил заорал.

—  I’m not going! I’m going[5] исполнить свой воинский долг!

Сказано — сделано. Я вновь поднимаюсь, весь в крови, рука и ухо тоже при мне, и направляюсь навстречу врагу, туда, откуда мы пришли. Теперь уже мой компаньон начинает на меня кричать, причем я понимал буквально все. Похоже, у меня усилился жар, и чем выше у меня поднималась температура, тем совершеннее становилось мое знание английского. Да, я едва передвигаю ноги, но чего-чего, а отваги мне всегда было не занимать. И ему, как бы он ни старался, меня не остановить. Так мы с ним и собачились, иначе