Дневник улиц - Анни Эрно Страница 2

Потоки людей медленно текут по коридорам торгового центра. Покупатели умудряются не глядя лавировать между чужими телами, проходя всего в паре сантиметров от них. Инстинкт или безотказная привычка. В спины, в животы врезаются только тележки и дети. «Смотри, куда идешь!» — кричит мать маленькому мальчику. Некоторые женщины под стать вывескам и манекенам в витринах — красные губы, красные сапоги, узкие ягодицы, обтянутые джинсами, пышные шевелюры — энергично шагают вперед.

Он сел на станции «Ашер-Вилль», лет двадцать — двадцать пять. Занял два сиденья, вытянув ноги по диагонали. Достает из кармана маникюрные щипчики и начинает подстригать ногти; после каждого пальца любуется результатом, вытягивая руку перед собой. Сидящие рядом пассажиры делают вид, что не замечают. Похоже, он впервые пользуется щипчиками. Бесстыдно счастлив. Никто не в силах помешать счастью этого невоспитанного — как читается на лицах окружающих — юноши.

Маленькая девочка в поезде заставляет свою маму читать ей книжку, каждая страница которой начинается так: «Который час? — Время…» (завтракать, идти в школу, кормить кота и т. д.). Мама читает один раз вслух. Потом девочка хочет читать сама. Но, похоже, она еще не умеет и просто повторяет то, что запомнила, пока читала мама (вероятно, не раз): она путает, что и когда нужно делать. Мама ее поправляет. Девочка упоенно повторяет, всё громче и громче: «Четыре часа, время гулять с малышом — пять часов, время менять воду рыбке» и т. д. Она чуть не захлебывается от восторга, снова и снова запуская этот неумолимый круговорот сцепленных между собой часов и действий. Она нервничает, ерзает на месте, яростно переворачивает страницы книги, «который-час-время…» Обычно эти бесконечные повторы, свойственные детям, быстро достигают своего апогея и заканчиваются криками, слезами и подзатыльником. Здесь же девочка бросается на мать и говорит: «Я тебя укушу».

Воскресное утро, на площади Линанд у входа в супермаркет «Франпри» зеленщик поливает из маленькой леечки салат на прилавке. Смущенно, словно он на него мочится. Это сухопарый мужчина в синем халате, с тонкими усиками. На парковке сборщик тележек привалился к стене. На вид ему лет двадцать пять — тридцать. К нему подходит какой-то тип: «Курить будешь?» Сборщик тележек отталкивается от стены и берет сигарету, не снимая толстых шерстяных перчаток. Прикуривает от сигареты второго. День стоит ясный и холодный.

В мясной лавке на окраине Нового города люди ждали в очереди. Одна женщина, оказавшись у прилавка, сказала: «Мне, пожалуйста, один стейк для мужа». «Что-то еще?» — спросил у нее мясник. «Нет, это всё», — ответила она, доставая кошелек.

В метро, в поезде до «Мэри-д-Исси» женщина в платке пристально смотрит в черноту за окном, словно едет по железной дороге и видит, как мимо проплывают поля и поселки. Потом вдруг поворачивается к соседке: «Одни наркоманы, и злобные такие, жуть!» Речь становится неразборчивой. Слышно только: «Ну, знаете, тот министр-еврей, который повыпускал всех из тюрем».

Уже давно в универмаге «Самаритэн» в «Трех фонтанах» звучит мужской голос, который на разные лады — в форме вопроса, весело, напористо, шутливо и т. д. — призывает скупить весь магазин: «Скоро зима, вам понадобятся теплые перчатки и шарфы, загляните в отдел аксессуаров» или: «Знаете ли вы, что идеальную хозяйку можно отличить по сервировке стола? В отделе посуды…» Молодой вкрадчивый голос. Сегодня его обладатель стоял среди игрушек с микрофоном в руке. Это рыжий плешивый мужичок в огромных очках, с маленькими пухлыми ручками.

Я купила номер «Мари-Клер» на вокзале Нового города. Гороскоп на месяц: «Вы встретите замечательного мужчину». Несколько раз в течение дня, разговаривая с мужчиной, я думала, вдруг это он.

(Написав это от первого лица, я провоцирую всевозможные замечания в свой адрес, которых не вызвали бы слова «разговаривая с мужчиной, она думала, вдруг это он». Третье лицо, он/она, — это всегда другой человек, который может вести себя, как пожелает. «Я» — это я сама, читатель, и для меня невозможно — или недопустимо — читать гороскопы и вести себя как наивная дурочка. «Я» вызывает у читателя стыд.)

1986

Слепой со станции «Сен-Лазар» был на месте. Его слышно еще от турникетов, когда пробиваешь билет. Мощный голос, кажется, вот-вот охрипнет, половина нот фальшивые. Он всегда поет одни и те же песни, которые все учили в школе или в летнем лагере, такие как «На вершине горы старый домик стоял», а еще — «Я не жалею ни о чем» Эдит Пиаф. Вытянувшись и запрокинув голову, как все слепые, он стоит там, где переход разветвляется на два коридора: к поездам до «Порт-де-ля-Шапель» и до «Мэри-д-Исси». В одной руке белая трость, в другой — металлическая кружка, у ног вяло лежит собака. То и дело кто-нибудь из спешащих мимо людей — обычно женщина — опускает в стаканчик монету, и та громко звякает о дно. Слепой тут же прекращает петь и кричит: «БОЛЬШОЕ СПАСИБО, ХОРОШЕГО ДНЯ!» Теперь все в курсе: кто-то совершил благое дело и теперь ему будет сопутствовать удача. Идеальное подаяние. В обмен на монетку, брошенную чистому и пристойному нищему за старые песни, — публичная благодарность и надежда на благосклонность судьбы на весь день. Наверное, больше всего денег в метро получает этот слепой. Сегодня на нем было серое пальто в елочку и черный шарф. Я прошла как можно дальше от него, как все, кто ничего не дает.

Хозяин галереи на улице Мазарин, стоя перед картиной, размеренным голосом говорит посетительнице: «Сколько чувственности в этом полотне». Женщина глубоко вздыхает, словно это замечание повергает ее в отчаяние или она не в силах вынести столь мощных чувств. Теперь они говорят шепотом. Мужчина, более отчетливо: «И взгляните на красное пятно посередине, это потрясающе… Кто помещает красное пятно прямо по центру холста?..» Картина представляет собой сплошное охряное полотно в трещинках; возможно, это камни на солнце. Название в каталоге: «Ардеш, красное пятно». Я пытаюсь связать свое понимание чувственности с пустынным пейзажем, который вроде бы вижу на картине. Мне не хватает для этого тонкости ума, а может быть, глубины восприятия. Ощущение, будто мне недоступно какое-то знание. Но дело тут не в знании, ведь, если подумать, вместо «сколько чувственности» вполне могло бы звучать «сколько свежести!» или «сколько ярости!», причем соответствия между картиной и суждением не прибавилось бы: вопрос лишь в том, чтобы владеть нужным кодом. Все картины в галерее стоили от двух до двух с половиной миллионов старыми.

На станции