Белая. Разговор через стенку больничной палаты - Елена Эдуардовна Бодрова Страница 2

Я пожалел, что не взял в больницу фонарик. Пожалел и тут же вспомнил, что в больницу нельзя брать фонарик. Мама так сказала. В больницу вообще много чего нельзя. И стены они здесь красят в белый цвет. Странные люди, эти творцы больниц.

Я повернулся на другой бок. Напротив меня оказалась еще одна стена. На ней не было розетки. Я стал вспоминать, как раньше проводил лето. Ездил в лагерь несколько лет подряд. Даже удалось попасть в спортивный лагерь, где мы с друзьями из школы играли в футбол с утра до вечера. Я улыбнулся. Вспомнил, как мазал зубной пастой лицо одному пацану, Костику. Он был такой тихий, молчаливый. Но на поле равных ему не было – как он бил по воротам!

Зубная паста. У меня она есть!

Я аккуратно слез с кровати, доковылял до ванной, щелкнул выключателем. Свет с непривычки резанул по глазам. Я протянул руку к пасте, щурясь. Выдавил себе на лицо немного, размазал и, счастливый, поплелся обратно к кровати. Завтра проснусь – а мне кто-то все лицо пастой измазал. То-то буду злиться! Найду гада!

Лег, стараясь не запачкать пастой подушку. Стало тихо, и вдруг я услышал вздох. Вроде не я. Прислушался. Тишина. Опять вздох. Опять не я. Неужели из соседней палаты? Так хорошо слышно! А из какой? Надеюсь, не из той, где психичка.

Я повернулся лицом к розетке. Прикрыл ее рукой, прислушался. Еще один вздох, но намного тише. Через розетку, значит, слышно. Попытался соотнести, где расположена розетка, а где окно, которое мне показал тот пацан. Сошлось. Это та самая палата, с психичкой.

Потолок стал серым в темноте, а я и не заметил. Я думал, он всегда белый. И стены тоже серые. А еще про кошек тоже говорят – «в темноте все кошки серы». А черные? Они тоже в темноте серы? Вряд ли.

Снова вздох за стеной. На лбу у меня образовалась испарина. Я потер лоб рукой, и на ней остался белый след от зубной пасты. Я повернулся на бок и закрыл глаза.

6

– Мама, а я умру?

– Антоша, что ты такое говоришь? Конечно, нет. Ты и бегать будешь скоро.

– А в футбол играть смогу?

– Я принесла тебе шоколад.

– Я не хочу шоколад.

– Ты же любишь…

– В больнице нельзя шоколад.

– Я пронесла украдкой.

– Здесь можно только белые стены. Я сегодня намазал лицо зубной пастой.

– Зачем?

– Чтобы слиться со стенами, – я приподнялся на локте, иголка больно врезалась в руку.

– Лежи, лежи, Антоша. Лежи, не двигайся. Я уберу шоколадку в тумбочку.

Мама открыла дверцу и засунула шоколадку в пустую тумбочку, подальше. Шоколадка, наверное, прижалась к белой стенке (тумбочка тоже была белая, да), как я к кровати. Теперь нас тут двое – я и шоколадка.

– Что в школе?

– Договорилась. Ты пропустишь год, ничего страшного.

– Почему год? Я буду год здесь лежать?

– Нет, нет! Ты с гриппом уже пропустил почти всю четверть, вот мы с директором и решили, что лучше тебе взять академический отпуск сразу на год, чтобы не пришлось скакать галопом по Европам, догонять класс.

Я отвернулся к стене. А как же Витька и Пашка? Они-то не возьмут отпуск. Академический. Они останутся в нашем классе, а я буду учиться с малолетками в следующем году.

– А что такое «академический»? Я что, теперь академик, раз лежу в больнице?

Мама вяло рассмеялась. Встала с кровати и подошла к окну. Она была повыше меня и могла в него что-то видеть.

– Что там? – спросил я. Хотя знал: там двор, редкие пациенты медленно прохаживаются по ровным асфальтовым дорожкам, окаймленным ровным стриженным газоном. А над ними ровное небо. Ровное небо я видел и с кровати.

– Ничего, – ответила мама и отошла от окна. Она повернула ко мне лицо. Часть волос, собранных в хвостик, выбилась и свисала прямыми каштановыми линиями по бокам – слева и справа от лица. Мама смотрела на меня долгим взглядом, видно, о чем-то задумавшись.

– Расскажи, что в школе происходит.

– Я не знаю, – рассеянно ответила мама и убрала одну каштановую линию за ухо, вторую оставила висеть возле лица.

– Витька не звонил?

– Нет… то есть да. Звонил. Привет просил передать.

Не звонил, значит. Я попытался снова отвернуться к стене, дернул руку, и иголка снова дала о себе знать. Как же неудобно лежать под капельницей! Особенно когда тебе никто не звонит.

– Папа обещал…

– Папа всегда обещает, – перебил я. – Мама, ты можешь идти. У тебя ведь перерыв на работе заканчивается.

– Антоша, – мама подошла, села на табуретку рядом с кроватью и потрепала меня за волосы. Мне стало как-то смурно от этого.

– Мама, – сказал я и замолчал. Губы затряслись, и я втянул их в себя, чтобы не тряслись. Вообще-то мне уже двенадцать, а в таком возрасте у мужчины не должны трястись губы. По крайней мере, мне так кажется. И комок в горле тоже не по возрасту. Особенно некстати, когда ты пришпилен к кровати иголкой, как какой-нибудь жук. Чтобы тебя разглядывали все – мама, например, твои трясущиеся губы, – а ты не мог бы пошевелиться.

– Я пойду, – тихо сказала она, отвернувшись. Она шмыгнула носом. Ей-то чего плакать? Это я в больнице лежу. Может, у нее насморк?

– У меня насморк, – сказала мама и шмыгнула еще раз. – Пока, Антоша. Завтра не смогу прийти, только послезавтра.

– Ладно. Хорошо.

Она встала и ушла.

7