Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина Страница 2

оба покойники… Да, так однажды принесла ей водичку из церкви в четвертинке! Раиса её распекала, но Машка клялась, что промыла, водочкой не пахнет… Правда не пахла… Скрывали, что православные. Я крестик перед репетицией или спектаклем в носовой платок и в сумку прятала. Партийные бонзы замечали, конечно, но помалкивали… Ой, простите, я вас заговорила! Вам пора на полдник, ах нет, запамятовала, на политинформацию. Да вы уж половину пропустили. А чего там нового в газетах? Одно и то же. Перемены? Не знаю, телевизор смотрю не постоянно – глаза. Спрошу у Любки. Хотя она вообще газет не читает… Вот, кажется, она пришла. Те же из тех же дверей, – Елизавета Ивановна хохотнула, как всегда, когда ей удавалось ввернуть старую театральную шутку. – Ну, бегите, детка, с Богом. Целую, мой ангел. Позвоню после программы «Время». Если телефон будет не занят. Любка часами журчит со своим Эдиком. У неё второй аппарат. Он всё на начальство жалуется – случайно подслушала. Катька берёт аппарат к себе и часами треплется со своим митрофаном. Глупые разговоры, моют кости училкам. Хохочут, а я ничего смешного в их шуточках не нахожу… Смех без причины – признак дурачины, говорили в старину. Ой, опять заболталась, извините. Бегите, бегите. Адьё, мон анж. Не смею вас больше задерживать. Привет нашим девочкам.

Телефонными респондентками Елизаветы Ивановны были обитательницы Дома ветеранов сцены, старые актрисы, бывшие коллеги по Малому театру, которому каждая из них отдала почти полвека своей жизни и в котором сама Елизавета Ивановна проработала тридцать с лишним лет.

Мать Любы, энергичная и статная дама почтенного возраста, давно была на пенсии. Временами, обычно осенью и зимой, боли в суставах почти лишали её подвижности, но и тогда, вынужденная ограничивать своё жизненное пространство в стенах старой трёхкомнатной квартиры на седьмом этаже крепкого, довоенной постройки дома в Замоскворечье, она не теряла связи с окружающим миром. Дни её были предельно заняты. Она командовала нехитрым домашним хозяйством, заполняла счета, принимала визиты соседок, с которыми обсуждала международное положение, состояние улиц, городской природы и городского транспорта, жилищно-бытовые вопросы и другие проблемы, волновавшие всех старушек и не только старушек – коренных москвичей. Особо выделялась тема отцов и детей. Бабушки и родительницы взрослых и вполне зрелых и даже несколько перезрелых отпрысков имели к ним претензии. Впрочем, самые всегдашние, ничего нового, переходящие из поколения в поколение. Она слушала радио, следила за телевизионными программами, просматривала свежие газеты и журналы – их выписывала и доставала из почтового ящика Люба. Иногда перечитывала любимые книги, предпочитая старенький том пьес великого русского драматурга Александра Николаевича Островского. Временами возвращалась к сказкам Пушкина – их читала вслух по воскресеньям, чтобы Люба, возившаяся в эти часы на кухне, вспоминала детство. Когда Люба была маленькая, она часто болела, и Елизавета Ивановна читала ей вслух. Обе любили Некрасова – его поэма «Мороз, Красный нос» доводила их до слёз. Стряпнёй занималась неохотно, чаще предоставляя это занятие дочери. Она подолгу говорила по телефону. Она звонила, и ей звонили. В доме постоянно звучал её голос. Ещё она любила смотреть в окно и громко, поставленным голосом (в школе Малого театра) комментировать свои впечатления. По утрам:

– «Встаёт купец, идёт разносчик, на биржу тянется извозчик…»

– «Октябрь уж наступил, уж роща отрясает…»

– «Мороз и солнце, день чудесный…»

Под вечер, когда улица пустела:

– «Тишина немая в улицах пустых, и не слышно лая псов сторожевых…»

Или вспоминала начало монолога Весны из «Снегурочки» Островского, где она играла роль Весны:

– «В урочный час обычной чередою спускаюсь я на землю берендеев…» – вот только не помню, урочный или полночный, память уже не та. Если не ошибаюсь, Снегурочку играла Еремеева, Мизгиря – Борис Телегин, Михаил Садовский, если не вру, Леля. Или наоборот… Красавец был! Жив ли он? Надо спросить у девочек… Или Сергей Конов? Запуталась. Мороза – Ржанов. Или… Опять навру!

По настроению могла ввернуть народный вульгаризм (из кухаркиного фольклора, говорила она):

– Весна, палка на палку, хе-хе…

Сердилась:

– Подморозило, намело, а дворники вовремя тротуары очистить не могут! Люди падают, кости ломают. Вот напишу в газету… Мальчишки, обормоты, паршивцы, опять без шапок. Куда учителя смотрят?

Или предавалась воспоминаниям:

– Как изменился наш Толмачёвский! Построили научные институты, снуют машины – портят воздух, потоки служащих уже с утра шаркают ногами под окнами… И в Лаврушинском полно народа. Школьников в Третьяковку водят… Раньше тут тихо было. Под нашими окнами – развалюхи. Мы заселили дом в 37-м, внизу под окнами была деревня. Деревянные покосившиеся домишки за кривыми заборами в ряд стояли, окошками в переулок, за заборами дворы с сараями, поленницами, курятниками, голубятнями, огородами. Летом всё утопало в цветах. Золотые шары до крыш. Сирень разрасталась, ягодные кусты скрывали щербатые постройки. На клумбах табак, гвоздика, анютины глазки. Не ленились, ухаживали, поливали каждый вечер. Вся жизнь на улице. Постельное бельё, матрацы, подушки сушили во дворах. Развешивали на солнце стираное бельишко, исподнее, зимние вещи. Коврики выбивали палками. Клопов, тараканов, моль морили. Вечерами после трудов чаи – на сколоченных из досок столах самовары, слипшиеся конфетки, бублики. Скудно жили после войны. В жару спали под открытым небом. На лавках или вытаскивали кровати. Праздники всем миром справляли, в складчину. На Пасху старушки в платочках стайками ходили святить куличи. На Вербное воскресенье с вербочками, на Троицу с берёзовыми веточками, с цветочками. Именины, поминки, свадьбы. И советские праздники. Особенно День Победы, Первомай. Частушки, пляски под гармошку или под патефон. Топочут, аж пыль столбом. Бывали драки, мордобои, семейные сцены, господи, мат-перемат. Часто из-за дров. Подворовывали друг у друга, хе-хе. Разнимали. Прибегал милиционер, свистел – тогда милицию боялись. А зимой сугробы вырастали так, что окошек не видно было. Разгребали лопатами. Делали дорожки, посыпали песком. А морозы ударят, из труб дым до небес, и так приятно потянет дымком, как в настоящей русской деревне! Ребятишки катались с горок на санках. На Новый год люди выкладывали в окошках на вату звёздочки, вырезанные из конфетных блестящих бумажек. Прохожие в Толмачёвском останавливались, засматривались. Бедненько, но красиво. Всякое было. Трудно жили. Мы Толмачёвский Растеряевой улицей называли… В пятидесятые всё снесли. Жильцов переселили. Настал конец Растеряевой улицы. Помнишь, как горел последний домишко? Жильцы сами подожгли – надоело в трущобе жить. Скарб свой успели вытащить, не дураки. У нас в театре до войны спектакль шёл «Растеряева улица» или «Нравы Растеряевой улицы», точно не помню. По роману Глеба Успенского. Великолепный был спектакль. Я студенткой на выходах в нём была