Вл Лидин - Друзья мои - книги ! (Заметки книголюба) Страница 20

(110) Шла война, и будущий ученый пока выхаживал по дорогам Украины, добираясь до того или иного пункта на попутных машинах; в редакцию он возвращался или измазанный грязью с головы до ног, или настолько пропыленный, что не меньше суток все встречавшиеся с ним чихали. Докторов всегда возвращался с какими-нибудь трофеями, которые тут же раздавал. Однажды он вернулся с одним трофеем, который хотел подарить мне, но я из скромности отказался и теперь глубоко сожалею об этом.

В феврале 1944 года несколько немецких дивизий попало в так называемое корсунь-шевченковское кольцо. Судьба этих дивизий известна: они были окружены, уничтожены, а часть оставшихся войск захвачена в плен. На 2-м Украинском фронте был по этому поводу праздник в тех пределах, в каких это возможно было в суровую и тяжелую пору войны.

В один из февральских дней в редакцию вернулся из командировки 3. У. Докторов. Он был не просто залеплен грязью проселочных раскисших дорог, а в футляре из грязи; по лицо у него было счастливое.

- Посмотрите, какой у меня трофей,- сказал он, едва успев скинуть с ног нечто тяжелое и слонообразное, оказавшееся сапогами с налипшими ковригами грязи. Он порылся в вещевом мешке и достал том стихотворений Шевченко в издании большой серии "Библиотеки поэта". На первой чистой странице книги была надпись: "Первым кавалеристам Красной Армии, освободившим село Моринцы родину Шевченко". И дальше шли подписи жителей села во главе, помнится, с подписью местной учительницы.

- Послушайте, Захар Устинович,- сказал я,- ведь это реликвия. Этому место в музее Шевченко.

- Или, по крайней мере, в вашей библиотеке,- ответил он добродушно, зная мое книголюбие и твердо веря, что к этому еще через годик-другой можно будет вернуться.

Я книжки у него не взял. Я только подержал ее в руках; я обратил мысленный взор к тому, кто мечтал о свободе для родной ему Украины; я подумал и о тех его потомках, которые были освобождены кавалеристами, вероятно, генерала Осликовского, прославленного конника, войска которого привелось мне увидеть на марше именно в сторону Корсунь-Шевченковского...

- Зря не берете,- сказал Докторов, но расставаться с книгой ему, видимо, не очень хотелось: все же это было (111) связано и с десятками километров пройденных им украинских дорог и с историческими днями освобождения правобережной Украины, в том числе и места, где родился Шевченко.

Книга осталась у Докторова, а дальше-по сложным ходам войны - начались переезды, передислокации, и книга где-то затерялась.

- Видите,- сказал мне Докторов, когда мы встретились с ним уже после войны.- Книгу нужно было взять. У вас она сохранилась бы.

Конечно, она стояла бы ныне на моей книжной полке, и Захар Устинович несомненно пожалел, что тогда не настоял на своем. А может быть, книга и уцелела - кто знает... может быть, пройдя сложными дорогами войны, она попала в музей Шевченко, и пусть тогда эти строки будут для нее добрым напутствием.

РУКОЙ БУНИНА

Иван Бунин в молодости увлекался Л. Н. Толстым. Об этом можно прочесть в его автобиографическом рассказе "Лика"; об этом он пишет и в своих воспоминаниях:. В Полтаве в 1892 году Бунин посещал толстовские колонии, а в 1894 году он побывал и у самого Толстого в Москве.

Как-то я приобрел "Собрание литературных статей" Н. И. Пирогова, изданное в 1858 году в Одессе и любовнейше вместе с другими пироговскими материалами переплетенное в кожу с вытисненными на ней инициалами бывшего владельца. Уже много позднее я обнаружил в книге два листка: один был вклеен в книгу, а другой вложен в нее.

(112) Вклеенный листок оказался автографом И. А. Бунина - стихотворением под названием "Памяти Н. И. Пирогова". Стихотворение это было написано, видимо, в 1891 году, когда отмечалось десятилетие со дня смерти Пирогова;

Бунину в ту пору было двадцать один год. Ни в одном из собраний стихотворений Бунина публикации этого стихотворения я не нашел.

ПАМЯТИ Н. И. ПИРОГОВА

Я счастлив тем,- не раз он говорил,

Что вот имею голову седую,

А юности своей не позабыл

И уважать привык чужую!

Да, это счастье! В мертвой тишине

И сумраке осеннего ненастья

Идти вперед, мечтая о весне,

О светлых днях - большое счастье!

Прекрасна, верно, та весна была,

Сияло ярко солнце над землею,

Когда земля воскресшая цвела,

Дышала вешней красотою...

И дух велик, не сгинувший в борьбе,

Тот дух, что с беззаветною любовью

Восторг весны не умертвил в себе

И не предал его злословью.

А если он лишь вечному служил,

Оберегал святое в человеке,

Он смерть своей любовью победил

И не умрет уже вовеки!

Ив. Бунин

Не будем строги к этому стихотворению юноши; Бунин никогда не печатал его; оно просто вклеено кем-то в том статей Пирогова и закономерно находится в нем. Но другой, находившийся в книге автограф Бунина, наводит на сложные размышления. Листок, сложенный вчетверо и случайно не выпавший из книги за годы ее странствий, оказался черновиком письма Бунина, датированного мартом 1896 года и, видимо, оставшегося непосланным; в собрании Толстовского музея этого письма нет. Письмо полно раздумья над смыслом жизни и пессимизма, свойственного части молодежи в конце прошлого века; в нем есть, однако, и то, что в измененном виде, иначе выраженное, осталось свойственно Бунину и в дальнейшем.

(113)

"Полтава, Воскр. 21 марта 96 г.

Завтра я уезжаю в Орловскую губернию, в деревню, и вот сейчас собирал свои пожитки в походную корзиночку и, как всегда перед отъездом, при перемене места, при собирании своих бумажек, книг и разных писем, которые вожу с собой и невольно перечитываю в такие минуты, то чувство, которое глухо мучит меня очень-очень часто, обострилось и мне захотелось написать Вам, потому что мне решительно больше некому сказать этого, а тяжело мне невыносимо! Вы же когда-то приняли участие во мне, это было уже давно, и с тех пор я многое пережил, но, кажется, не пришел ни к каким выводам. Да и жизнь моя сложилась так, что ни к кому не придешь. Начать с того, что я теперь вполне бродяга: с тех пор, как уехала жена, я ведь не прожил ни на одном месте больше 2 месяцев. И когда этому будет конец, и где я задержусь и зачем,- не знаю. Главное зачем? Мож. быть, я эгоист большой, но право, часто убеждаюсь, что хорошо бы освободиться от этой тяготы. Прежде всего - удивительно отрывочно все в моей жизни! Знания самые отрывочные, и меня это мучит иногда до психотизма: так много всего, так много надо узнать, и вместо этого жалкие кусочки собираемых. А ведь до боли хочется что-то узнать с самого начала, с самой сути! Впрочем, может быть, это детские рассуждения. Потом в отношениях к людям: опять отрывочные, раздробленные симпатии, почти фальсификация дружбы, минуты любви и т. д. А уж на схождение с кем-нибудь я и не надеюсь. И прежнего нельзя забыть и в будущем, вероятно, никого, с кем бы хорошо было: опять будет все раздробленное, не полное, а ведь хочется хорошей дружбы, молодости, понимания всего, светлых и тихих дней... Да и какое право, думаешь часто, имеешь на это? И при всем этом ничтожном, при жажде жизни и мучениях от нее, еще знать, что и конец вот-вот: ведь в лучшем случае могу прожить 25 лет еще, а из них 10 на сон пойдет. Смешной и злобный вывод! Много раз я убеждал себя, что смерти нет, да нет, должно быть есть, но крайней мере, я не то буду, чем так хочу быть. И не пройдет 100 лет, как на земле ведь не останется ни одного живого существа, которое так же, как и я, хочет жить и живет - ни одной собаки, ни одного зверька и ни одного человека - все новое! А во что я верю? И ни в то, что от меня ничего не останется, как от сгоревшей свечи, и ни в то, что я буду блуждать где-то бесконечные века - (114) радоваться или печалиться. А о боге? Что же я могу сообразить, когда достаточно спросить себя: где я? Где эта наша земля маленькая, даже весь мир с бесчисленными мирами? - Положим, он вот такой, ну хоть в виде шара, а вокруг шара что? Ничего? Что же это такое "ничего", и где этому "ничего" конец, и что, что там, за этим "ничего", и когда все началось, что было до начала - достаточно это подумать, чтобы не заикаться ни о каких выводах! Да и можно, наконец, примириться со всем, опустить покорно голову и идти только к тому, к чему влекут хорошие влечения сердца, и утешаясь этим, но как тяжело это - опустить голову в грустном сознании своего бессилия и покорности! Да и в этом пути - быть вечно непонятым даже тем, кого любишь так искренно, как можно, как говорит Амиель.

Утешает меня часто литература, но и литература - ведь, боже мой, кажется иногда, что нет в мире настроений прекраснее, радостнее или грустнее сладостно и что все в этом чудном настроении, но ненадолго это, уже по одному тому, что из всего того, что я уже лет 10 так оплакивал или обдумывал с радостью, с бьющимся всей молодостью сердцем, и что казалось сутью души моей и делом жизни - из всего этого вышло несколько ничтожных, маленьких, ничего не выражающих рассказиков!..