Степан Злобин - Остров Буян Страница 20

И в этот вечер поехала Марья Собакина снова к дочери Рафа Всеволожского, Евфимии, — самой красивой из шести царских избранниц, приютившейся в Москве в доме одного из знатнейших бояр — Никиты Романова.

Когда юный царь из шести избранниц выбрал одну — Евфимию Всеволожскую, отец ее растерялся. Кто-то лез обниматься с отцом царской невесты. Бородатые щеки прижимались к его лицу. Какие-то незнакомые люди радовались за него, его теребили, тормошили, ему почтительно кланялись, к нему приставали с расспросами, пока царский дядя боярин Никита Романов не оттеснил их всех прочь и не увез его из дворца.

Уже скача стремя о стремя с Романовым, глотнув вечернего воздуха, пахнувшего снегом и дымом, Всеволожский понял, что он превратился в царского тестя.

— Я так обомлел со страху, что и не видел, кто целовался со мной, — простодушно признался он.

Романов усмехнулся про себя на простоту деревенщины.

— Сказываешь — со страху? И то верно. Пугает власть. Страшное дело власть!.. Был себе простой стольник, а станешь боярином — в Думе с царем сидеть… — задумчиво проговорил Романов. — Было так, кто любил тебя, тот любил, кто не любил — не любил, а тут лицемерие явится, лжа, обольщение…

— Не дай господь! — воскликнул Всеволожский. — Боюсь я, Никита Иваныч! Мне бы дочку отдать. Хорошо ей — и бог спаси, а сам бы — в Касимов…

— Не бойсь, поживешь на Москве, приобыкнешь! — подбодрил Романов. — Только злых бойся, Морозову Борису Иванычу[96] не поддайся. Род твой честный, старинный, от князя Всеволода идет… Выскочки не одолели бы тебя… Как станет Евфимия царицей, то ты опасайся недоброхотов. Скажи царю, что страшишься боярина Бориса Морозова нелюбови. И царь бы Морозова дале держал от царицы и от себя, не было б худа какого царице, — учил Романов.

Всеволожский перекрестился в испуге.

— Да ты не крестом боронись, а делом! Береженого бог бережет! — строго сказал Романов.

— И тех бы людей, кои возле Морозова, — Шорина-гостя, думного дьяка Назарья Чистого, Траханиотова, Плещеева[97], — и тех бы людей и кто с ними ближний подалее от царя и царицы, — продолжал Романов. — Те люди царю и всему государству в погибель. Слышал я, надумали они соль на Руси дорожить.[98] От того в народе пойдет сумленье и смута, на государя хула, а им корысть: соленые земли они прибрали к рукам, то им и корысть, чтобы соль дороже была. Разумеешь?

— Не мало дитя! — ответил Всеволожский.

— Ныне ты не простой дворянин — царский тесть. Тебе у царя в советчиках быть, — внушал простаку боярин.

— Я что за советчик, Никита Иваныч!

— Ин мы тебе пособим! И всяк не в боярской Думе родился. Обыкнешь!.. Голову выше держи, шапки перед Морозовым не ломай — сам ты родом его не плоше!..

— От Рюрика идет род Всеволожских, — согласился будущий царский тесть.

— То и сказываю тебе!

Лестью и хитростью опутать Всеволожского, прежде чем он приблизится к юному государю, стало задачей Романова.

Наутро была назначена встреча царя с будущей царицей. Торжественно разодетая, по свадебному чину, вошла она в двери палаты, в которую с другой стороны вошел царь. Невесту вели под руки мамки-боярыни.

Она шла, как будто во сне, словно не чувствовала ног, словно по облакам. Царское одеяние, девичий венец в горящих огнями камнях, длинная фата сделали ее величавой, и сердце отца застучало сильными редкими ударами, и в ушах ухала кровь. Все поклонились ей низким поклоном, и Раф вместе со всеми другими поклонился грядущей царице, забыв, что она ему дочь…

Боярин Романов сиял довольством и счастьем, словно второй отец…

Невеста остановилась напротив царя, поклонилась ему. И вдруг стряслось странное, страшное и нежданное: смятенные лица сбились толпой, закричали, засуетились и окружили Фиму. Романов не видел ее, но в груди екнуло.

Лежавшую без чувств на полу Фиму подняли и унесли в покои. Царь смятенно и быстро ушел. Испуганный Всеволожский с воплями кинулся к дочери.

— Фимушка, дочка моя! — кричал он. — Голубка моя!

Фима лежала с распущенными волосами, с расстегнутым воротом и тяжело дышала. Кто-то брызнул в лицо ей воды, и вода блестела на волосах, бровях и ресницах. Она была пригожее, чем всегда. Раф стоял в ногах у ее постели…

Царь прислал справиться о ее здоровье. Фима с улыбкой ответила, что здорова, что все прошло. Но старуха Собакина зашикала, чтобы лежала молча. Царский лекарь, немец, пришел в покой и наклонился к больной. Потом обратился к ее отцу.

— Сколь раз на месяц такой скорбь нападай на твой дошь? — спросил он.

— Николи не бывало еще! — возбужденно воскликнул Раф. — От радости одурела!

— От радость хворый не стать! — возразил лекарь. — Такой хворь есть от натура. Государь велел ведать, сколь раз бываль?

— Сказываю — не бывало!

Лекарь покачал головою и вышел.

Боярин Романов, взволнованный, подошел ко Всеволожскому. Он ухватил незадачливого царского тестя за пуговицу ферязи[99].

— Сказывают, Раф, — прошептал он, — что у твоей дочери с детства падучая.

— Что ты, что ты! Миловал бог! — воскликнул Раф и перекрестился.

— Сказывают — весь город Касимов про то ведает, а ты, мол, укрыл сие от государя, — испытующе глядя в глаза Всеволожского, шептал Никита Иванович.

Раф снова перекрестился.

— Миловал бог. Девка здорова: мед с молоком! А мне что скрывать! Обличием видно, что девка здорова!

— Стольник Собакин — касимовский дворянин? — спросил Никита Иванович.

— Касимовский, — подтвердил Раф. — Он, что ли, брешет, что падучей больна Евфимия?

— Не ведаю. Так спросил, — уклонился Романов.

К ним подошел боярин Морозов.

Всеволожский поглядел на красивое, благородное лицо боярина. Тот опустил глаза и тонкой рукой в перстнях провел по длинной вьющейся бороде…

— Сани у крыльца, — вполголоса печально сказал он Всеволожскому, — садись с дочкой. Государь не велел держать вас.

Лицо Морозова было скорбно, но в голосе его послышалось торжество.

— Чего государь велел? — переспросил Раф, не веря своим ушам.

— Велел тебе в Касимов не мешкав скакать, а там ждать указа, — уже с нескрываемым довольством добавил Морозов.

У Рафа потемнело в глазах от обиды и боли за Фиму.

— Не брешешь, боярин? — с нежданной злостью спросил он.

— Кабы не дочь у тебя убогая, я б тебя за такие слова… Да ладно уж, стольник… ради сиротства ее и скорби тебя бог простит, — с насмешкой сказал Морозов. — Бери калеку свою из дворца. На Руси царица надобна не в падучей. Царскую кровь портить! — Морозов повернулся к Романову. — И ты, Никита Иваныч, тоже сват. Раньше бы думал, кого народит девка такая государю в наследие!..

— Бог видит, боярин! — воскликнул в слезах Всеволожский.

— Идем, Раф, идем, — успокоил друга боярин Никита Романов, но сам он был бел как бумага.

Только одна нянька-татарка помогала Фиме одеваться, и всеми внезапно покинутая девушка тихо плакала от обиды.

Глава седьмая

«Хозяин всего Пскова», как теперь называл себя торговый гость Федор Емельянов, сидел один над списком товаров, проданных в прошлом году иноземцам…

В доме Федора все уже спали, кроме него самого. Псковитяне про Федора говорили, что богатство отняло у него и сон и покой. «Люди спят, а он бродит, как Каин[100], добро стережет!», «Федору и в могиле покою не будет: полежит, полежит, да вскочит добро глядеть — все ли цело!» — толковала псковская беднота, не умея понять, что не скупость, а неустанность крови и мыслей лишала его покоя. Достаточно было у него сторожей, чтобы караулить добро ночами, тяжелы были засовы и крепки замки, но беспокойная мысль о расширении своей власти на новые и новые стороны жизни, мечты о проникновении в новые, более дальние земли отнимали покой.

Емельянов не спал иногда до рассвета, размышляя о том, какие пути приведут его к первенству в торге по всему Московскому государству. Огромное честолюбие после давнего разговора с дворянином Ординым-Нащекиным засело в его душе, не то честолюбие, какое было у многих больших купцов, готовых отдать богатство за боярское звание: Федор не поменял бы купеческой участи на саженную бобровую шапку[101], и на право сидеть перед лицом государя…

— Боярская спесь от царского величества, а купецкая честь от разумия! — рассуждал он.

Он был уверен, что бог не обидел его умом, и за все свои неудачи, какие случались в жизни, он никогда не роптал на бога и корил лишь себя, что не сумел распорядиться, как велел бог, когда дал ему в придачу к богатству добрую торговую голову.

Из молодого горячего богача он превратился в большого и рассудительного купца, который стремился вырасти в первого торгового гостя государства, а пока сумел в самом деле стать полным хозяином торгового Пскова…