Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК Страница 20

– Именно, что Дыр! - произнес Соломатин чуть ли не горестно.

Александру Павловну разъяснения Соломатина, похоже, разочаровали. Но она продолжила нападение:

– А на нашу Элизабет вы посматривали! Да и она на вас взглядывала с интересом!

– Дровишки откуда? Из лесу вестимо! - сообщила Полина и поставила на пол три бутылки «Арсенального».

– И никаких «Макарен»! - прорычала Александра. А к Соломатину обратилась любезно: - Но должна предупредить. Насчет Лизаветы не обольщайтесь. А что мы все на «вы» да на «вы»?

– Я, следуя приличия, - сказал Соломатин. - А вы - оттого, что я для вас ящер юрского периода.

– Какой вы кокетливый, - рассмеялась Александра. - К тому же нынче в моде пожилые бойфренды, на голову короче подруг. Но ты-то… Вы-то ростом не обижены… Давайте на брудершафт и перейдем на «ты». А я расскажу про Элизабет.

– Не тормози! - поддержала сестру Маша. - Сникерсни!

По разумению Соломатина, человека (его, ее), обогатившего соотечественников словечком «сникерсни», стоило бы в выходные дни выставлять, скажем, по соседству с диковинными птицами в зоопарке или катать на нем, как на пони, детей, за плату разумеется, а в будние дни возвращать в люди. Разумения своего Соломатин не высказал, а выпил протянутое и чмокнулся с Александрой Павловной Каморзиной, чмоканье вышло протяженным и приятным.

Старшеклассница Александра (Соломатин испросил разрешения называть ее Сашенькой) подругой модного пожилого бойфренда не смотрелась. Ростом не вышла (ну сто семьдесят сантиметров, что ли, куда до Эль Андерссон), узкая в кости, худенькая, с острыми плечиками и небольшой головой, хрупкая, поначалу она производила впечатление именно барышни. Ан нет. Очень скоро Соломатин уразумел, что перед ним женщина, и по старомодным определениям, женщина - интересная и ладная, («гибкий стан благородный» - пришло даже в голову Соломатину). Тотчас же было отменено признание Сашеньки хрупкой. Голубое (к цвету глаз) с палевыми разводами шелковое платье старшей сестры (предположение Соломатина о том, что оно хозяйкой и сшито, возможно, и под присмотром Фаины Ильиничны, позже подтвердилось) было скромным (до колен), но и откровенным: взгляните, какие у вашей собеседницы благодеяния природы, какая грудь и какие бедра, восхититесь ими.

– Андрюшенька, что ты на меня так смотришь? - подняла брови Александра. - У тебя просто плотский взгляд.

– У меня всего лишь одобряющий взгляд, - сказал Соломатин. - И потом. То я на Лизавету глаз положил, а теперь - на тебя. Не много ли во мне чувств?

– Нет, это я к тому, Андрюшенька, - принялась вразумлять Соломатина Александра, - что ты мог подумать, будто у меня там силиконовые холмы. Или гель. Нет. Был бы случай, я бы тебе показала, что шрамов там нет. И места эти у меня не холодные. Гены, Андрюшенька, гены! Мне повезло!

– Иес! Уэлл! - воскликнула Маша. - Вау!

– Не пытайтесь договориться с тараканами! - вскинула руку Полина. - Приобретите «Машеньку» и всем тараканам - конец!

Сейчас же был снят туфель с ноги и направлен в голову Полины.

– Сразу и по кумполу сфинкса! - оценила действия сестры Полина. - Сделай «Дью»!

Тут, полагаю, уместно сообщить достославным читателям о том, какие чувства вызывали у Соломатина средняя и младшая дочери напарника. Маша во все время разговора в девичьей возлежала головой к спинке дивана, ноги то опускала на пол, чтобы размять пальцы или почесать икры, то водружала на столик с колесиками, где и размещались напитки и деликатесы. В тринадцать лет она была выше Александры и раза в два толще ее. В древние времена ее бы дразнили: «Жиртрест, мясокомбинат, промсосиска!», теперь же в школе величали словом «Тело». При этом ее нельзя было признать пухлой или рыхлой, она была пышная девица, отчасти - лениво-громоздкая, что, возможно, ей и нравилось. Рыжие, нарочито взлохмаченные волосы (под Анастасию) как бы подчеркивали ее громоздкость, одежда Мэри-Маши была домашней - свободный свитер и свободные шаровары, туфли же ее скорее походили на шлепанцы. Возлежа, она занималась лишь работой со жвачкой, иногда попивала винцо и курила. Жвачку изо рта не выпускала, а загоняла ее в защечный, хомяковый угол.

А девятилетняя Полина все время егозила. Все время была в движении, при этом то пританцовывала, то напевала (звучание системы она решительно приглушила). Можно было предположить, что она, девочка смазливая, милашка, о чем ей, наверняка, не раз было сказано, в возбуждении домашнего праздника просто выкаблучивается перед сестрами и гостем - детям свойственно. Но в иные мгновения казалось, что все ее пластические и вокальные экзерцисы исполняются ради себя самой, натура требует. И если бы не было в комнате сестер и гостей, она бы крутилась и нечто изображала еще смелее и с большим удовольствием. Вот она, закрыв глаза, не видя никого, затянула «Макарену», но с какими-то странными словами, вот она (уже во время рассказа Александры о кузине Елизавете) руку в бок уперла, правой же платком замахала, поплыла в русском, но тут же движением живота напомнила танцовщиц Востока. Вот она присела в телевизионную позу и принялась вертеться вокруг обязательной палки. Вот она, расставляя ступни в позицию «художницы», швырнула в небо невидимую булаву и, выгнув спину, балетными руками падающую булаву изловила (действительно, выяснилось, занималась в секции художественной гимнастики). Были и «рэп», и прыжок в шпагат, и прочее. «Грация, у нее несомненная грация!» - оценил Соломатин. Но сейчас же и обеспокоился: а не заявит ли Александра, что он и на ребенка глаз положил. А может, Павел Степанович и еще одну сверхзадачу держал в голове, зазывая в дом коллегу из молодых? Ну и что, успокоил себя Соломатин, ситуация для него могла возникнуть лишь комически забавная, но никак не опасная.

– Вот видите, Андрюшенька, - заявила Александра, - в каком аду, среди каких чудовищ мне приходится находиться. Но вернемся к Елизавете. Кстати, это она преподнесла мне портрет Моники. Дома у нее на стенах три Моники в разных позах. Но может произойти поворот в ее судьбе, и тогда Монику придется выкинуть. Если она добудет папашу.

– Не понял, - сказал Соломатин. - Ее отец Марат Ильич открывал сегодня за столом магнитные перспективы…

– Марат - ее дядя, - сказала Александр. - Отец Лизаветы, паспортный, в дом сегодня не был допущен. Ты не перебивай. Для тебя же стараюсь, может быть, в ущерб лучшей подруге. Чтобы не случилось с тобой оплошности.

– Это смешно, Александра Павловна…

– Насчет Павловны мы еще поговорим, - резко сказала Александра. - А если смешно, то и посмейся. Лизка - девка замечательная, но с идеей в голове. А ты не Клинтон и не Павел Буре. Меня она одарила Моникой, а эту козявку-игрунью - Курниковой. Вон там наклеена эта обирала с голыми ногами среди барбюшек и симпсонов нашей Полли. Правда, там есть еще и Абдулов, Александр, но это по глупости…

– С тобой все в порядке? - поинтересовалась Полина, подпрыгнула и снова опустилась в шпагат.

Минуты три она сидела в шпагате, не однажды доставая лбом пола, явно посвящая свои поклоны портрету Моники. Потом вскочила.

– Это не я, - заявила Полина. - Это Александра с Лизаветой молятся святой Монике.

– Вот вредина! - рассердилась Александра и, видно, что всерьез.

И тут она принялась будто бы оправдываться перед Соломатиным. Да, она не разорвала подаренный ей портрет, а скотчем прикрепила его к стене. Чтобы взглядывая на него иногда, подумывать о женских удачах и неудачах в нынешние времена. Дальше Соломатин выслушивал то ли соображения кузины Елизаветы, то ли изложение ее «идеи в голове» в восприятии Александры Каморзиной. Женщина, по этой «идее в голове», так уж выходит по мировому устроению, хотя и имеет удовольствия, существо все же страдальческое. Успехи в пору матриархата или в резервациях амазонок были скоропреходящие. Даже блистательная Скарлетт О'Хара в отношениях с ураганами эпохи и Кларком Гейблом (тут в суждениях Александры либо Елизаветы начиналась мешанина или ерундовина, какую Соломатин решил воспринимать без критик), даже Скарлетт О'Хара была страдалицей. И потому им следовало рассчитывать лишь на свои женские особенности и предназначения. Для горящих изб у нас хватало пожарников. Примеры Анки-пулеметчицы и героинь-трактористок, с рекордами собиравшими сахарную свеклу, Елизавету (и надо полагать, Александру) не вдохновляли. В фотомодели или в звезды - дорожки вели кривые и заметенные поземкой. В леди Д. у Елизаветы и Александры пробиться не было возможности. Что уж тут говорить о Монике Левински. Ее восхождению к славе и деньгам российским барышням оставалось только завидовать. Даже если бы случилась у кого-либо из них удача в отечественном Овальном кабинете, об их пятне узнали бы лишь трое охранников, ни в какие ТВ-программы их морды бы не допустили, при лучшем же исходе - всплыл бы анекдотец на пять строк в «Мегаполис-Экспресс», и все. Поэтому Елизавета решила устраивать судьбу без всхлипов и без претензий на штурм королевских или президентских покоев. По первому заходу у нее был опыт с дойче гражданином Гюнтером Зоммером (вроде того фамилия), фирмачом. Шустрый такой Гюнтер, подвижный, веселый, добрый в своем роде, не совсем старый, чуть больше сорока. Только что лысоватый. Он уже года как три имел в Москве бизнес и на каком-то фуршете Лизавета ему приглянулась. Относился он к ней, можно сказать, классно, водил в рестораны, подарки делал не из пустяшных и по существу жизни. Но в отношении юридически долгосрочных решений колебался, чем Лизавету удручал. И пришлось ей применять уловки. Простенькие, но кому-то создавшие и удачи. Сама к дням любви приносила в номер Гюнтера презервативы, при этом прокалывала их штопальной иглой… Тут Соломатин не сдержал моментального скоса глаз в сторону Полины.