Леонид Андреев - Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915 Страница 20

Крафт. Вы опять возвращаетесь к вашей мысли.

Керженцев. Да. Есть что-то ужасное в прошлом моего Джайпура, в тех мрачных глубинах, из которых он вышел, — но он не может рассказать. Он сам не знает! Он только умирает от невыносимой тоски. Мысль! — Да, конечно, мысль! (Встает и ходит по кабинету.) Да. Та мысль, силу которой мы с вами знаем, Крафт, вдруг изменила ему, вдруг остановилась и стала. Это ужасно! Это ужасная катастрофа, страшнее потопа! И он покрылся волосами снова, он снова стал на четвереньки, он перестал смеяться — он должен умереть от тоски. Он развенчанный царь, Крафт! Он экс-король земли! От его царств осталось несколько камней, а где владыка — где жрец — где царь? Царь бродит по лесам и умирает от тоски. Недурно, Крафт?

Молчание. Крафт в той же позе, неподвижен. Керженцев ходит по комнате.

Когда я исследовал мозг покойного Игнатия, не моего отца, а этого… (Смеется.) Этот также был Игнатием…

Крафт. Почему вы второй раз смеетесь, говоря об отце?

Керженцев. Потому что я не уважал его, Крафт.

Молчание.

Крафт. Что же вы нашли, когда открыли череп Игнатия?

Керженцев. Да, я не уважал моего отца. Послушайте, Крафт, — мой Джайпур скоро умрет: хотите, вместе исследуем его мозг? Это будет интересно. (Садится.)

Крафт. Хорошо. А когда я умру — вы посмотрите мой мозг?

Керженцев. Если вы мне его завещаете — с удовольствием, то есть с готовностью, хотел я сказать. Вы последнее время не нравитесь мне, Крафт. Вы, вероятно, пьете мало вина. Вы начинаете тосковать, как Джайпур. Пейте.

Крафт. Не хочется. Вы всегда один, Антон Игнатьевич?

Керженцев (резко). Мне никого не надо.

Крафт. Мне сегодня почему-то кажется, что вы очень несчастный человек, Антон Игнатьевич!

Молчание. Крафт вздыхает и меняет позу.

Керженцев. Послушайте, Крафт, я не просил вас говорить о моей личной жизни. Вы мне приятны, так как вы умеете думать и вас волнуют те же вопросы, что и меня, мне приятны наши беседы и занятия, но мы не друзья, Крафт, я прошу вас это запомнить! У меня нет друзей, и я их не хочу.

Молчание. Керженцев подходит к углу, где клетка, отдергивает полог и слушает: там тихо — и снова возвращается на свое место.

Спит. Впрочем, могу вам сказать, Крафт, что я чувствую себя счастливым. Да, счастливым! У меня есть мысль, Крафт, у меня есть — вот это! (Несколько сердито постукивает пальцами по своему лбу.) Мне никого не надо.

Молчание. Крафт неохотно пьет вино.

Пейте, пейте. А вы знаете, Крафт, вы скоро услышите обо мне… да, через месяц, полтора.

Крафт. Вы выпускаете книгу?

Керженцев. Книгу? Нет, что за вздор! Я никакой книги выпускать не хочу, я работаю для себя. Мне люди не нужны — я, кажется, уже третий раз говорю вам это, Крафт? Довольно о людях. Нет, это будет… некоторый опыт. Да, интересный опыт!

Крафт. Вы не скажете мне, в чем дело?

Керженцев. Нет. Я верю в вашу скромность, иначе и этого я не сказал бы вам — но нет. Вы услышите. Мне захотелось… у меня так сложилось… одним словом, я хочу узнать крепость своей мысли, измерить ее силу. Понимаете, Крафт: лошадь узнаешь только тогда, когда проедешь на ней! (Смеется.)

Крафт. Это опасно?

Молчание. Керженцев задумался.

Антон Игнатьевич, этот ваш опыт опасен? Я слышу это по вашему смеху: у вас нехороший смех.

Керженцев. Крафт!..

Крафт. Я слушаю.

Керженцев. Крафт! Скажите мне, вы серьезный молодой человек: вы осмелились бы на месяц, на два притвориться сумасшедшим? Постойте: не надеть маску дешевого симулянта — понимаете, Крафт? — а вызвать заклинанием самого духа безумия. Вы видите его: вместо короны — солома в седых волосах, и мантия его растерзана — вы видите, Крафт?

Крафт. Вижу. Нет, я не стал бы. Антон Игнатьевич, это и есть ваш опыт?

Керженцев. Может быть. Но — оставим, Крафт, оставим. Вы действительно серьезный молодой человек. Хотите еще вина?

Крафт. Нет, спасибо.

Керженцев. Милый Крафт, с каждым разом, как я вас вижу, вы все бледнее. Вы куда-то исчезали. Или вы нездоровы? Что с вами?

Крафт. Это личное, Антон Игнатьевич. Мне также не хотелось бы говорить о личном.

Керженцев. Вы правы, извините.

Молчание.

Вы знаете Савелова Алексея?

Крафт (равнодушно). Я знаком не со всеми его вещами, но он мне нравится, он талантлив. Я еще не читал его последнего рассказа, но хвалят…

Керженцев. Вздор!

Крафт. Я слыхал, что он… ваш друг?

Керженцев. Вздор! Но пусть друг, пусть друг. Нет, что вы городите, Крафт: Савелов талантлив! Таланты нужно хранить, таланты надо беречь как зеницу ока, и если бы он был талантлив!..

Крафт. То что?

Керженцев. Ничего! Он не алмаз — он только алмазная пыль. Он — гранильщик в литературе! У гения и крупного таланта всегда острые углы, и савеловская алмазная пыль нужна только для гранения: блестят другие, пока он работает. Но… оставим всех Савеловых в покое, это неинтересно.

Крафт. Мне также.

Молчание.

Антон Игнатьевич, вы не можете разбудить вашего Джайпура? Мне бы хотелось посмотреть на него, в его глаза. Разбудите.

Керженцев. Вам хочется, Крафт? Хорошо, я разбужу его… если только он уже не умер. Пойдемте.

Оба подходят к клетке. Керженцев отдергивает полог.

Крафт. Он спит?

Керженцев. Да, он дышит. Я его бужу, Крафт!..

Занавес

Картина вторая

Кабинет писателя Алексея Константиновича Савелова. Вечер. Тишина. За письменным столом своим пишет Савелов; в стороне, за небольшим столиком, пишет деловые письма жена Савелова, Татьяна Николаевна.

Савелов (внезапно). Таня, дети спят?

Татьяна Николаевна. Дети?

Савелов. Да.

Татьяна Николаевна. Дети спят. Уже ложились, когда я ушла из детской. А что?

Савелов. Так. Не мешай.

Снова тишина. Оба пишут. Савелов хмуро морщится, кладет перо и два раза проходит по кабинету. Заглядывает через плечо Татьяны Николаевны на ее работу.

Ты что делаешь?

Татьяна Николаевна. Я пишу письма относительно той рукописи, надо же ответить, Алеша, неловко.

Савелов. Таня, пойди сыграй мне. Мне надо. Сейчас ничего не говори — мне надо. Иди.

Татьяна Николаевна. Хорошо. А что сыграть?

Савелов. Не знаю. Выбери сама. Иди.

Татьяна Николаевна выходит в соседнюю комнату, оставляя дверь открытой. Там вспыхивает свет. Татьяна Николаевна играет на рояле.

(Проходит по комнате, садится и слушает. Курит. Кладет папиросу, подходит к двери и издали кричит.) Довольно, Таня. Не надо. Иди сюда! Таня, ты слышишь?

Молча расхаживает. Входит Татьяна Николаевна и внимательно смотрит на мужа.

Татьяна Николаевна. Ты что, Алеша, — тебе опять не работается?

Савелов. Опять.

Татьяна Николаевна. Отчего?

Савелов. Не знаю.

Татьяна Николаевна. Ты устал?

Савелов. Нет.

Молчание.

Татьяна Николаевна. Мне можно продолжать письма или оставить?

Савелов. Нет, оставь! Лучше поговори со мной… но, может быть, тебе не хочется говорить со мной?

Татьяна Николаевна (улыбается). Ну, какие глупости, Алеша, как тебе не стыдно… смешной! Пусть останется, я потом допишу, неважно. (Собирает письма.)

Савелов (ходит). Мне сегодня совсем не пишется. И вчера тоже. Понимаешь, я не то чтобы устал, какой черт! — а хочется чего-то другого. Чего-то другого. Чего-то совсем другого!

Татьяна Николаевна. Пойдем в театр.

Савелов (останавливаясь). В какой? Нет, ну его к черту.

Татьяна Николаевна. Да, пожалуй, и поздно уже.

Савелов. Ну его к черту! Ни малейшего желания нет идти в театр. Жалко, что дети спят… нет, впрочем, не хочу и детей. И музыки не хочу — только душу тянет, от нее еще хуже. Чего я хочу, Таня?

Татьяна Николаевна. Не знаю, голубчик.

Савелов. И я не знаю. Нет, я догадываюсь, чего мне хочется. Садись и слушай, ну? Мне надо не писать, — понимаешь, Таньхен? — а самому что-то делать, двигаться, махать руками, совершать какие-то действия. Действовать! В конце концов, это просто невыносимо: быть только зеркалом, висеть на стене своего кабинета и только отражать… Постой: а это недурно бы написать печальную, очень печальную сказочку о зеркале, которое сто лет отражало убийц, красавиц, королей, уродов — и так стосковалось о настоящей жизни, что сорвалось с крюка и…