Петр Краснов - Выпашь Страница 20

И генерал, довольный своей шуткой и тем, что приковал к себе внимание всего стола, затрясся в сытом смехе, потрясая большим животом.

"Зачем?… Ну зачем он это?… Ну к чему это он, так распоясался перед всеми "этими"? — мучительно краснея, думал Петрик. — "Ну да… были и ланцепупы, и в «мяу» играли и, может быть, еще и худшие безобразия бывали. Спивались… С ума сходили от тоски и от водки… Ежегодно кто-нибудь там стрелялся. Вон в Адеми, недалеко от Барабаша, рассказывали мне, на берегу Великого Океана семь больших крестов в линию стоят — все над могилами самоубийц-офицеров. Значит — было с чего стреляться. Да, они-то… эти-то сытые инженеры, жид-подрядчик, жидовка Матильда Германовна — они понимают, что ли, отчего это было? Могут они представить себе тамошнюю, тогдашнюю-то жизнь? За девять тысяч верст от железной дороги! Если по морю — парусными судами!.. И кругом корейцы и китайцы… И все такое чужое!..

И ничего своего. Письма редки… Газеты на четвертый месяц приходили… Ну, и доходили до безумия. А они со своею игрою — с «макашкой», "банчком", с «железкой» разве лучше? Петрик с нараставшею в нем ненавистью оглядывал гостей. Все слушали генерала. И то сказать — рассказывал он хорошо, смачно, со вкусом. Весело блистали его маленькие узенькие глаза, топорщились широкие крашеные подусники и весь он сиял. Самуил Соломонович Канторович, «благодетель» — звали его на линии, брезгливо топорщил нижнюю губу и отдувал ее.

— У нас говорили, — сказал он, — пьян, как дым, потому что, вы знаете, его всего изгибает от водки. Хэ-хэ-хэ. Выворачивает кольцом.

— А то я слыхал — вставил Замятин — пьян, как лошадь… А разве лошадь-то пьет, — его русское лицо — купчика-голубчика, круглые, блестящие глаза — насмешливо играли.

Петрику хотелось шлепнуть их, по больному месту ударить, унизить, чтобы не смели они смеяться над офицерами. И больно сжималось сердце… Да, если бы мог он сказать, крикнуть на весь стол: "неправда! — этого не было!.." Но молчал. Ибо — пили… И в их Мариенбургском полку пили, только пили умеючи, воспитываемые целыми поколениями «питухов»… И у него — милый его Факс — чудо-офицер — не пьет совсем, потому что знает, что если начнет пить — запьет так, что не остановится. И ланцепупом станет и в «мяу» играть захочет… И потому крепится.

В крови это у них. Со времен, может быть, Владимира Святого или Олега, со времен пьяных пиров после победы… И надо когда-то остановиться… А то, если станет душа утомленная — выпашью, порастет чертополохом безумного пьянства, бурьянами дикого своеволья — тогда крышка! Какая тогда победа!..

А тут война надвигается.

И злыми глазами посматривал Петрик на сочно смеющегося Замятина и думал про себя:

— "смейся, смейся… рябчик… штатская твоя душонка… а я тебе… в рожу, в рожу, в рожу бы надавал…"

ХХVII

Обед приходил к концу.

"И слава Богу", — думал Петрик. — "А то не справлюсь я с собою. Скажу что-нибудь нелепое, несправедливое, ведь это я не прав, а не они…" Пить кофе пошли в гостиную. Матильда Германовна, шикнув на гостей, чтобы обратить их внимание, подошла ласковой кошечкой к Валентине Петровне.

— Сыграйте нам что-нибудь, душечка, — сказала она.

Валентина Петровна покраснела до корней волос. Смущенно оглядела она гостей.

Дымили сигары и папиросы. Лицо генерала Заборова было медно-красное от выпитого вина. Канторович что-то шептал на ухо осе на задних лапках, что-нибудь, надо думать, неприличное. Она извивалась всем своим тонким телом, подставляла ухо, краснела, напряженно смотрела вдаль и говорила, захлебываясь от деланного смеха:

— "Ну… правда?… Неужели?… да нет!.. не может быть…" Рояль стоял нераскрытый. На нем лежали иллюстрации, какие-то альбомы, деревянная коробка с карточными мелками. "Настроен ли он?" — подумала Валентина Петровна.

Она хотела уже отказаться. Ей, почти артистке, играть при таком обществе?!.. Ее благоговейно слушал сам Стасский!! Говорили — у ней сила Рубинштейна и душа Листа. И ей играть так… зря… перед кем попало. Но хотелось играть в обществе.

Попробовать силу музыки, силу своего таланта.

— Что же вам сыграть?

Лист, Шуман, Чайковский, Шопен были у нее в памяти. Целые концерты…

— Вы, я слыхала, и без нот можете, — настаивала хозяйка.

Валентина Петровна подошла к роялю. Петрик снял с него журналы и коробки и поднял крышку. "Догадался, милый…" Валентина Петровна села на табурет. Тронула клавиши. Кажется, настроен. В ушах стояло — "сыграйте что-нибудь!.." Было смешно и досадно. Но вспомнила: она в Маньчжурии… не артистка, но солдатская жена… жена вон того постового офицера, что стал в углу — такой странный в сюртуке с эполетами. Она посмотрела кругом.

На диване подле простоватой докторши в розовой шелковой блузке сопел генерал Заборов. Толстая сигара торчала у него изо рта. Канторович, играя золотой цепочкой на жирном брюхе, нагнулся к осе на задних лапках, усевшейся в кресло.

Толпа инженеров стояла в дверях кабинета. Там лакей и горничная расставляли карточные столы. Валентина Петровна поняла — она была дивертисмент — и, пожалуй, ненужный, между обедом и картами.

Она хотела встать и уйти… Но взяла сейчас себя в руки. Ведь она не Тропарева, партнерша Обри, готовившаяся для большого концерта, мечтавшая сыграть с оркестром, а просто — ротмистерская жена… «Ротмистерша». Она заметила, как потемнело лицо Петрика. Он все понимал. И, жалея его, она заиграла, с силою и своим великолепным искусством, вариации на Аргентинское танго.

Ее слушали снисходительно. Кое-где даже прекратили разговаривать. Канторович устремил на нее круглые глаза. У Старого Ржонда рот открылся.

"Постойте, мои милые, я покорю вас", — думала Валентина Петровна, кончая игру.

Она ждала восхищения… Может быть рукоплесканий? Но одни молчали, другие продолжали начатый разговор. Сочно смеялся Барышев. И только Матильда Германовна подошла к ней и сказала с наигранным восхищением: — Отлично сыграли… Ну сыграйте еще немножечко… Столечко!.. Как вы можете так, без нот-то!

Глаза Валентины Петровны потемнели. Огневые искорки запрыгали на их морской волне. Она притушила их ресницами. "Хорошо… Я проберу вас. Неужели я этим не покорю вас? Орфей — говорят, — хищных зверей усмирял игрою на лютне…" И она заиграла «Прелюд» Шопена. Эта вещь всегда и везде имела громадный успех. Она играла, как никогда. Казалось, пальцы ее не касались клавиш, но сам рояль пел по одной ее воле…

Но едва она кончила, все как по команде встали. Ни одного возгласа одобрения не раздалось в зале.

— Ну, пора, господа, и за дело, — проворчал Заборов, тяжело ступая по ковру.

— Готово все для сражения, — угодливо отозвался Замятин из группы инженеров.

Все, точно ученики, окончившие скучный класс, спешили в кабинет, где в два ряда стояли зеленые «ломберные» столы. На них были разложены нераспечатанные колоды карт, остро отточенные мелки, щеточки в перламутровой оправе, и были зажжены, несмотря на то, что было еще совсем светло, свечи в бронзовых шандалах. Точно там готовилось служение богу азарта и были засвечены ему светильники.

В гостиной остались батюшка, докторша, Матильда Германовна, Петрик и Валентина Петровна.

Матильда Германовна подошла к Валентине Петровне.

— Спасибо, милая, — сказала она, целуя Валентину Петровну в щеку. — Вы чудно играете… Прелесть, как хорошо!.. Вам надо в концертах, а не у нас в трущобе…

Вам в Петербурге, или Одессе так играть!..

Она усадила Валентину Петровну подле батюшки на диване, а сама пошла к Петрику.

— Что, батюшка, — тихо спросила Валентина Петровна. — Не победила я их?

Батюшка не сразу ответил. Его смуглое лицо аскета, с синими тенями было печально.

Он глубоко заглянул в глаза Валентины Петровны и тихо и сердечно сказал: — Нет… Обманывать не стану… Не победили их. Их искусством победить нельзя…

Выпаханные у них души. Им этого не понять — как выпаши не родить хорошего хлеба.

Матильда Германовна, блестящая платьем, зашитым пальетками и камнями на ушах, на груди и на шее, действительно, прекрасная, как Саломея, дышащая зноем страсти, сознающая, что она-то победила, унизив прекрасную офицерскую жену, гибкая и высокая, подошла к Петрику и, завораживая его темным блеском прекрасных, громадных глаз, схватила за руку выше локтя и, почти обнимая его, дыша ему в лицо горячим дыханием красивого чувственного рта, бывшего совсем близко от его губ, стала шептать ему со страстью:

— Какая у вас, Петр Сергеевич, прекрасная жена. Удивительная артистка!.. Вы должны ее очень любить…

Ее колени касались колен Петрика. Обнаженные руки в браслетах из зеленой лазури были необычайно белы. Тонкий запах духов, аромат ее волос и горячего тела опьянял Петрика. Она еще приблизила свое лицо к его лицу и, почти касаясь губами его губ, прошептала: