Сергей Минцлов - За мертвыми душами Страница 20

Мой спутник заинтересовал меня своим юмором и серьезностью: улыбка ни разу не появилась на лице его.

Я остановился около лестницы и стал выпытывать его дальше.

— Да что ж я могу сказать? — ответил Петр. — Хорошего нет ничего! По-моему, так: мужик ты — мужиком умирай; купец — купцом оставайся. А уйдешь от своих — и к чужим не пристанешь: не в свои сани не садись, говорят люди! Не так давно, ах какое благодатное дельце подвертывалось: баш на баш можно бы было взять! пошел ему говорить, а он с дьяконом тогда хороводился: Сына Сирахова с ним изучал.

— Откуда он его взял?

— Да с дороги: нешто не приметили — застава на ней стоит, проезжих господ и духовных в дом заворачивает. Как гнездо Соловья-разбойника!

— Что же они с дьяконом творили?

— Ищу это я их — нет нигде, как провалились. Заглянул в залу, а они там кадрель вдвоем разделывают! Грива у дьякона дыбом, подрясник что крылья вьет! Наш орет, брыкается, как телок… ужасть смотреть! Дельце-то и прокадрилили!

— И долго у вас дьякон прожил?

— Неделю. А ведь по спешному делу, по вызову к благочинному ехать! Ну, как все сроки пропустил — в отчаянность впал: тут что было — и рассказать нельзя! Все патреты в доме личностью к стенам попереворачивали!

— Зачем?

— За пронзительность: не гляди так строго! А как же им иначе глядеть, когда такое безобразие? Винища вылакали — корову в нем утопить можно бы было! Посуды набили — две корзины бельевых черпаков потом выкинули.

— Так!.. значит, Павел Павлович и потанцевать не прочь?

— Как же!.. по образованности эта премудрость требуется, — с иронией ответил Петр. — Учится; на балы собирается зимой выезжать. Председатель управы мазурке насоветовал ему обучиться, все, мол, генералы ее пляшут. Будку у крыльца видели?

— Видел.

— Для лаю поставлена.

— Для какого лаю?

— Как все градусы перейдут — Павел Павлович на крыльцо садится, а компаньон на него из будки по-собачьему гавкает. Первое это удовольствие; деньги даже за это платит! Намедни станового трое суток хороводил, и тот в будку залез. И не хотел, а влез! Ну, уж он нашего из будки-то заместо лаю такой моралью обкладывал, что у-ух! Не всякому кучеру выговорить! И выходить не хотел — до приезду губернатора решил лежать: наш его уж сотельными бумажками из будки выманивал!

— Каким родом?

— Да положил перед будкой бумажку, посвистал и кричит: тю ее! пиль! Тот головой мотает: нет, мол! Пал Палыч вторую поодаль положил, потом третью… только по пятой выполз. Коммерция хорошая вышла: на пятьсот целковых матюков купил!

Мы спустились вниз и направились в «золотую» гостиную. Павла Павловича в ней не оказалось.

— Не иначе он как в зале! — решил мой спутник.

Он был прав. У открытых дверей в зале я остановился: против одного из средних зеркал, спиной к нам, в позе галантного кавалера, приглашающего даму, прижав обе руки к сердцу, стоял уже совершенно всклокоченный Павел Павлович. Его пошатывало.

— Мадам, пермете ангаже? — сладчайшим голосом произнес он. Затем, будто получив согласие невидимой дамы, выпрямился, закинул назад голову, левую руку заложил за спину и вдруг, как гирями, грянул об драгоценный паркет каблуками, взбросил на высоту головы ногу и тяжело понесся по залу, яростно лягаясь во все стороны.

— Выдра — там! выдра здесь! — сипло заголосил он на мотив мазурки из «Жизни за Царя», на вторых словах он приседал, словно садился на карачки, и ухал; лицо его было багрово. На повороте с ним приключилось что-то вроде родимчика: он сплел из ног ножницы, подскочил в таком виде, как медведь, потом раскис от любви к даме, закатил глаза, замотал головой и прижал к груди левую руку.

— Алле-гале-сильвупле! — исступленно заорал он в полном упоении, как бы почувствовав прилив новых сил. На втором повороте он вздумал было припасть на одно колено, не удержал равновесия и шлепнулся на бок; рвения его это не умалило: он перевернулся на четвереньки, сделал бесплодную попытку встать, затем поднялся, распростер руки, протопал, как иноходец, и поскакал, брыкаясь, дальше.

Я выступил ему навстречу, и Павел Павлович увидал меня и пошел обыкновенным порядком.

— Моцион делаю! — проговорил он, запыхавшись. — Доктора велели: от одних умственных-то занятий геморрой ведь приключается?

— Отлично танцуете! — заметил я. — Прямо хоть в Петербург, на бал!

Бурые зубы Павла Павловича оскалились. — Придется скоро потрудиться, барынь наших потешить! Ну, а вы на чердаке что сыскали?

— Да ведь у вас богатства там лежат! — воскликнул я.

— Какие-с? — несмотря на хмель, хозяин насторожился.

— Мебель! Ведь ее только починить, и она опять хоть куда!

Павел Павлович с презрительным видом поджал губы, отчего кончик его носа приподнялся кверху.

— Н-ну!! — протянул он. — Эта коммерция мелка для нас… не подходящая! Пущай лежит!

— Там и книги есть, — продолжал я, — кое-что я выбрал. Может, не откажете продать мне это?

Я указал на свою связку и на ту, которую держал Петр, стоявший позади нас. Павел Павлович перевел глаза с одной на другую.

— Можно-с.

— Сколько же вы желаете за них?

Хозяин опять поджал губы, взял одну связку и взвесил ее на руке. В нем проснулся купец.

— Две красненьких!

С купцом и я заговорил по-иному.

— Одной довольно: все равно у вас мыши съедят!

— Это как сказать!.. Полторы. «Стра… шная пу… стошь»[34], — по складам прочел он, переврав притом надпись на корешке одной из книг.

— Ишь, самую квинтвивисекцию выбрали!

— Ровно десять!

Павел Павлович, ломавшийся только для виду, махнул рукой.

— Получи деньги, Петр! — приказал он. — Для хорошего человека не жалко; только для вас уважение делаю!

— Ну-с, а теперь сделочку вспрыснуть надо! — добавил он, когда я расплатился с Петром и забрал обе пачки. — Пожалуйте-с!

— Какие вспрыски, Христос с вами, ведь мы только что пили!

— Позвольте, когда ж это было? Да вы время утратили: пока вы на чердаке действовали, я уж и этой… ну как ее… — он пощелкал пальцами, помогая памяти, — ну, клептоманией успел призаняться и моцион сделал!

— Чем занимались?

— Клептоманией! — внушительно повторил хозяин. — Руки свои изучаю, очень занятная штука! чтоб судьбу свою узнать, человек, ляд его знает куда лезет, на кофе гадает, а она нате вот: вся как есть у него же на ладошке изображена!

Я понял, что речь шла о хиромантии.

— Кто же вас научил ей?

— Дамы наши губернские!.. любят они со мной хороводиться, — сделав небрежный жест, ответил он, — талант по руке, сказывают, большой я имею!

Павел Павлович чуть было не упал, но успел ухватиться за дверной косяк.

Мы опять очутились в столовой. На том же конце стола была постлана чистая белая скатерть и приготовлены два парадных прибора из английского фарфора. Бутылок всяких калибров и видов выстроено было несть числа. В стороне от них стояла громадная миска для крюшона со скрещенными на ней двумя длинными, блестящими ножами. Эта часть просвещения, видимо, была известна хозяину лучше иностранных слов.

Было около часа. На обед нам подали щи из баранины, жареную свинину и необычайных размеров индейку. Все это было вкусно, но безмерно жирно. Павел Павлович ел мало, зато усердно опрокидывал в рот рюмку за рюмкой; мне на тарелку он наваливал горы всего; свою рябиновку я только пригубливал, и хозяин, заставив меня выпить пару полных рюмок, перестал замечать мои уловки. Его захлестывало. По мере питья он делался все молчаливее и сумрачнее. Вместо обычного своего «здравствуйте» он стал произносить «просят», чокался, проглатывал, затем начинал коситься по сторонам.

Я сообразил, что это «просят» есть не что иное, как «прозит», вероятно, слышанное им где-нибудь на пирушке.

Только что я принялся за индейку, воспалившиеся глаза хозяина недвижно уставились в мою сторону; он нагнулся, нахмурил брови и осторожно сощелкнул что-то с моего плеча.

Через минуту он повторил то же самое.

— Что там такое? — спросил я, оглянувшись.

Павел Павлович сидел крепко сжав губы и не сводил с меня глаз.

— Слаб ты пить! — уже на «ты», вполголоса произнес он. — Чертики по тебе прыгают. Брось, больше не пей! — В голосе его слышалась забота обо мне.

— Да и вы бы перестали! — ответил я.

Несколько раз в жизни мне приходилось наблюдать сумасшедших людей и начинавших впадать в водобоязнь животных. Сумасшествию людей предшествуют волнение и напряженность всего организма; собакой в первом периоде овладевает радость, восторг, даже экстаз. И я всегда бывал поражен совершенно одинаковым, особенным сиянием глаз и тех и других, его необыкновенным сходством с сиянием святости; разум как бы претворяется в лучи и уходит через глаза… потом и мозг, и они умирают. Глаза сумасшедших начинают отливать тем синеватым огнем, который заревом покрывает зрачки здоровых собак, когда они теряются и перестают понимать в чем дело. Это сигнал о берущем верх безумии зверя, всегда таящемся в нем и в человеке рядом с разумом.