Тарас Бурмистров - Записки из Поднебесной Страница 20

Спустившись с горы, мы оказались у большого озера. Дальше был новый подъем, куда мы и направились, миновав бамбуковую рощу. На высоких холмах там располагался знаменитый сад Цзинчанъюань, разбитый на этом месте еще в эпоху Мин в XVI веке. С каждым шагом мне становилось все интереснее и интереснее. Как я выяснил позже, уже в Петербурге, то, что мы видели на вершине холма - это были развалины величественного храма, построенного полторы тысячи лет назад в период "Борющихся царств" и разрушенного сто сорок лет назад во время Тайпинского восстания. Никакой особой архитектурной пышности в том, что сохранилось, конечно, не было, но как меня волновало какое-нибудь полустершееся изображение дракона, вырезанное на плоском камне, сейчас уже почти ушедшем в землю! Мы поднимались по массивным каменным ступеням, смотрели на изогнутые крыши, на карнизах которых длинными рядами стояли лепные изображения маленьких монстров с открытыми пастями - стражей, оберегавших дом от злых и коварных духов. Набродившись по саду вдоволь, мы решили передохнуть и попить чаю в уютном каменном дворике под открытым небом. Заняв столик у стены, сплошь покрытой мельчайшими иероглифами, мы заказали себе чаю, который нам хозяйка заведения заварила прямо в чашках, залив кипятком мелко нарезанные зеленые листья, как будто только что сорванные с чайного куста. Тут было спокойно и приятно, чай оказался терпким и душистым, и я с удовольствием разглядывал удивительных каменных драконов, замерших на крыше чайного домика. Вся эта обстановка была очень милой и совсем не туристической, и для нас оказалось тяжкой неожиданностью, когда за наш чай с нас потребовали чуть ли не целое состояние. Как выяснилось впоследствии, чай это был не простой, а изготовленный по древнему рецепту из ценнейших местных сортов; он вел свое происхождение с VII или VIII века, когда Лу Ю, лучший знаток чая династии Тан, открыл здесь термальные источники с исключительно чистой и мягкой водой.

Через несколько часов мы были уже на вокзале. Г-н Ли вел себя на редкость любезно и обходительно - даже для китайца. Тем не менее, когда наш поезд тронулся, и я увидел Ли, машущего нам рукой с перрона, с меня как будто свалилась огромная тяжесть. Не так-то просто было все время соответствовать всему тому, чего от нас ждали как от деловых партнеров и как от европейцев (еще Киплинг писал о том, как тяжко бывает нести "бремя белых", white man's burden). Теперь все было позади, и можно было наконец отдохнуть от груза ответственности - но, как выяснилось вскоре, не от английского языка. В нашем вагоне до Пекина добиралась группа женщин, направлявшихся туда совершенствоваться в чем-то, что называлось "цигун". Одна из них, довольно славная тетка, подсела к нам и всю дорогу, почти не прерываясь, трещала по-английски (но почему-то на слух воспринимала этот язык с большим трудом, в связи с чем я обращался к ней, по мере сил, на итальянском, которым она владела, как родным). Пока мы доехали до Пекина, она успела пересказать мне чуть ли не всю свою жизнь. Выглядело это так: "когда я жила в Стамбуле, я ночевала в Европе, а на работу по мосту переходила в Азию, это было очень интересно; когда же я жила в Буэнос-Айресе, мне совсем не нравилось, что там такая однообразная еда - все одно и то же, одно и то же, и я ходила в китайский ресторан; когда я жила в Йоханнесбурге, в Южной Африке, мне это так напоминало мой родной Шанхай, я его никогда не забуду; но ничто не сравнится с Сингапуром, вся страна - один огромный сад!". Я пригласил ее в Петербург. Послушав эти рассказы, я подумал, что мы, может быть, напрасно так стесняемся того, что у нас все так глупо устроено. Прилизанная Европа - это очень маленькая часть света, есть еще и остальной огромный мир, бедный и неблагоустроенный не хуже нас, но не испытывающий, в отличие от нас, по этому поводу совершенно никаких комплексов.

Наутро эта дама снова сидела у нас в купе, но на этот раз она привела с собой еще и своих подруг, не таких бойких, но тоже довольно приятных в общении. Одна из них говорила даже немного по-русски, но гораздо лучше владела английским; изъяснялась она с нами на причудливой смеси этих двух языков. Другая долго жила в Германии, и свободно говорила по-немецки. Наше купе, таким образом, быстро превратилось в вавилонское столпотворение. Я наслаждался этой многоязычной атмосферой, напоминавшей мне мои путешествия по Европе. Когда-то я заучивал разговорники-полиглоты целыми страницами, и теперь мне представилась возможность освежить свои познания. Каждую свою фразу я произносил сначала по-итальянски (сильно запинаясь и глубоко задумываясь), потом по-немецки (уже чуть легче), и, наконец, по-английски, примерно, так: abbiamo solo questa scatola di minestra par colazione; wir haben nur diese Dose Suppe zum FrГ?hstГ?ck; we have only this can of soup for breakfast. Результатом этих лингвистических упражнений стало несколько неожиданное обстоятельство - нам притащили со всего вагона такое количество всякой снеди, что мы потом ели ее до самого Хабаровска.

Около полудня мы прибыли в Пекин. До поезда на Харбин оставалось несколько часов, и мы решили прогуляться по городу, ставшему для нас уже чуть ли не родным. Когда после Шанхая оказываешься в Пекине, появляется ощущение, что ты с Запада - или, во всяком случае, из далеких и экзотических стран - возвращаешься если не в Советский Союз, то, по крайней мере, в одно из его многочисленных преддверий. На этот раз погода здесь была просто жаркой, и я подумал, что нам еще повезло с тем, что наше путешествие пришлось на апрель. Трава на тех газонах, на которых не было полива, успела выгореть уже до такой степени, что ее выдирали с корнями и сажали на ее место новую - сажали по всему городу, очень дружно, исполнительно и трудолюбиво - но опять-таки без воды, что вызывало большие сомнения в успехе этого мероприятия. Зато безработица в Китае - одна из самых низких в мире.

Напоследок мы прошлись по главным пекинским улицам. Заглянули и на площадь Тяньаньмэнь, где у стен Запретного города маршировали военные отряды. Наверное, это были учения, подготовка к празднованию 50-летия местной Октябрьской революции. Командиры здесь взвизгивали резко и отрывисто, а солдаты совершали очень странные, непривычные, на европейский взгляд, движения. Это было удивительное и завораживающее зрелище, на свой лад передававшее своеобразие китайской жизни, к которой в остальных ее проявлениях мы уже так привыкли, что почти и не замечали ее необычности. Я все никак не мог оторваться от него; мне оно казалось сошедшим со страниц "Петербурга", с его пронзительными кошмарами о новом монгольском нашествии на Европу; когда же Дима напомнил мне, что времени у нас совсем немного и пора идти на вокзал, я сказал ему, что такие вещи упускать нельзя, вот погоди - скоро эти солдаты будут так же маршировать и на наших площадях и улицах. "Вот тогда мы на них и посмотрим", - вполне резонно заметил Дима, и мы двинулись к вокзалу.

На площади у вокзала мы съели - в последний раз! - по пекинскому шашлычку, обильно обсыпанному пряными специями красноватого цвета. Прощай, увлекательная и многообразная китайская кухня! Сейчас, в Петербурге, я понимаю, что в Китае осталось не только мое сердце (см. главу "Китайские девушки"), но и желудок тоже. Китайцы придают несравненно большее значение вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о чем мы беседовали в Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется о еде. И, надо сказать, китайцам есть чем гордиться в этой области. Если привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом уже очень трудно; но, правда, и привыкнуть нелегко. Сколько раз, с унынием разглядывая кусок белого и совершенно пресного теста, принесенный нам в качестве хлеба в ресторане, я вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного хлеба не допросишься!".

В поезде ностальгическое настроение, охватившее меня в последний день, еще усилилось - я еще не покинул Китай, а уже начинал по нему тосковать. Давно уже пропали за окном пекинские небоскребы, показались поля, только начинавшие зеленеть, и реки, почти уже успевшие пересохнуть. Солнце садилось, тускло и багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном городе. Скоро начало темнеть; в сгустившихся сумерках уже невозможно было различить за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и пили вино, "Великий Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь, и в небе проступили яркие созвездия, несшиеся вслед за нами над лугами, каналами, уходящими вдаль, и темными деревьями на горизонте. Я так и не увидел того Китая, который я предвкушал с таким нетерпением - Китая, расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета; но то, что я увидел, было не менее удивительным и поэтическим. Нельзя было сказать, что я обманулся в своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что действительность их превзошла. Слишком уж по-разному выглядят цивилизации вблизи и издали, во временной и культурной перспективе. Трудно было сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне в низкую, постыдную дверь опыта, и то, что вошло в золотую дверь воображения. Но все-таки что-то связывало эти два очень разных Китая; теперь, когда непосредственные впечатления, отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться в моем сознании с художественными, литературными и историческими аллюзиями, у меня стал складываться новый образ этой грандиозной цивилизации, не такой уже цельный и непротиворечивый, более пестрый, но зато и более богатый и содержательный.