Убью, студент! - Анатолий Субботин Страница 20

Ты идешь по щепкам,

«Беломор» с тобою.

Затянувшись крепко,

станешь голубою.

Мою корявую строку «При с детства расшатанных нервах» Монахов обработал так:

При с детства расшатанных нервах

я бросил курить в классе первом.

В конце мая, когда на улице было довольно жарко, меня вдруг сразила ангина. Я часто болел этой хворью в детстве, но пока учился в университете – ни разу. Я уже начал надеяться, что ангина оставила меня в покое. И вот – такой рецидив! Четыре дня я валялся с гноящимся горлом и температурой под 40. Жена, жившая, понятно, в другой комнате (начни семейным отдельные комнаты давать, так, пожалуй, все студенты переженятся!), заходила ко мне, приносила таблетки, сок и какой-нибудь фрукт, и, посидев немного, уходила готовиться к экзаменам. А я оставался один, глаза – в потолок, и даже читать мне не хотелось.

Моими соседями по «клетке» были два филолога, младше меня курсом, однокашники Монахова. На второй или третий день болезни, когда они были «дома», вошел их сокурсник и с порога объявил: «Сашка Монахов повесился»!

Конечно, я испытал удар, но удар тупой, поскольку болезнь делает человека равнодушным. И вообще, если бы человек мог сопереживать на 100 процентов, он бы не выжил. Помню, в голове моей вертелось глупое «зачем» да «почему»? Вспоминался облик Монахова: темноволосый, круглолицый, склонный к полноте, склонный скорее к веселью, чем к грусти… Задним числом, разумеется, понимаешь, что всё это внешнее, что чужая душа – потемки. И что творилось в этих потемках, теперь можно только догадываться.

Были разговоры о неблагополучии в семье: то ли родители Сашины пьют, то ли кто-то из них не родной ему. Говорили также о несчастной любви его к какой-то девушке. Конечно, все это, если было правдой, мешало ему жить, но, я думаю, не явилось главной причиной его ухода. Есть люди тонкие, ранимые, рано познавшие несовершенства мира, рано задавшие себе вопрос о смысле жизни. Они владеют страшным даром (не дай вам бог такого дара!) глядеть на жизнь отстраненно, с лермонтовским «холодным вниманием», в лучах которого даже культура и искусство кажутся абсурдными забавами, такими как война, политика и прочее. Мне кажется, именно этот дар заставил Сашу решиться.

А теперь я скажу пару ласковых тем, кто критикует самоубийц. Одни обвиняют их в слабости. А вы попробуйте, скажу я таким, залезьте в петлю или еще как-нибудь наложите на себя ручонки!.. Другие говорят, что суицид – это грех. Мол, бог дал, бог и возьмет. Но право выбора у человека от кого, если не от бога? И если человек по тем или иным причинам не хочет, не может жить, кто ему помешает, кто его смеет судить и осуждать!?

На Сашиных похоронах я по болезни не был. Народу, говорили, было много: родственники, студенты, преподаватели. Присутствовала и декан. Она пришла не только выразить сожаление, но и присмотреть по долгу службы за порядком. Однако всё прошло пристойно. Только пьяный Гостюхин плакал и повторял: «На его месте должен был быть я»!

Мы приехали к Саше на девять дней. Две «тачки» с поддатыми юношами остановились на улице Газеты «Звезда». Найдя в деревянном заборе дверь, мы вошли в небольшой дворик одноэтажного оштукатуренного дома. Тут же находился сарай, точнее, навес для хранения дров, сваленных кучей.

– Вот в этом дровенничке он и того, – сказал мне Андрей Беленький. – Говорят, вторая попытка.

На фоне поленьев и щепок, подумал я. «Ты идешь по щепкам» – вспомнилось. Вспомнились Сашины (выходит, программные) строки:

Мгновение назад в аллее,

где ядовито клен желтел,

я разлюбил… Но я приклеил

улыбку и, шутя, взлетел.

Сквер по-осеннему стал жалок.

Вивальди, кончив пьесу, встал.

Двуствольный клен картечью галок

мне траурно салютовал.

Выходит, моя неуклюжая фраза о конце была ему одновременно смешной и близкой, ведь он тогда уже думал о своем «взлете».

Войдя в дом, мы сразу попали в комнату: прихожей не было. Посередине стоял длинный стол (точнее, 2-3 стола, состыкованных вместе), скромно заставленный блюдами и уже изрядно опустошенный. Сидения представляли собой доски, положенные на табуреты и накрытые половиками. Гости, присутствовавшие в небольшом количестве (часть их, видимо, уже разошлась, ибо мы приехали не вовремя и незвано), были люди в основном пожилые, ко всему привыкшие. На их захмелевших лицах читалось: жаль, конечно, парня, да что поделать, все мы умрем.

Мы сели на свободные места. Отец (или отчим?) Саши принес из заначки бутылку водки. У нас тоже кое-что с собой было. Я напился так, что упал с крыльца.

23. Летучий Голландец

Учась на пятом курсе, Лёня разослал свои стихи по известным журналам: «Урал» (Свердловск), «Аврора» и «Нева» (Ленинград), «Новый мир» (Москва). Он понимал, что его творения, как говорится, не в формате и вряд ли будут приняты, но сделал этот шаг для успокоения совести и в глупой надежде на чудо, которая была в нем неистребима. Выбирая журналы, он ориентировался не на их содержание (оно было примерно одинаковым), а почему-то на их названия. В «Авроре» и «Неве», ему казалось, его романтическую душу поймут скорее, чем в «Октябре» и «Знамени».

Литконсультанты хорошо исполняли свой профессиональный долг. Они прислали Соломину не просто отказы, а отказы с указанием причин, почему его вирши никуда не годятся. Были замечания по форме (косноязычие, плохие рифмы, необязательные слова и предложения), но в основном критиковалась «отвлеченность и условность» тем. Вот характерное письмо из «Авроры»:

Уважаемый тов. Соломин!

Для определения Ваших стихов более приемлемо понятие романтика, а не романтизм. Она придает Вашим стихам налет легковесности. Много придумываете и мало говорите о самом главном: о себе, о жизни…

К сожалению, оставить из этих стихов в редакции нечего.

Какая легковесность!? – недоумевал Лёня. Ведь у него что ни стихотворение – то погибель души и тела человеческого или, по крайней мере, намек на погибель. Он бы еще принял упрек в обратном – в нагнетании трагичности, но упрекать его в легковесности – это уж чересчур! Это у вас всё легко, ворчал он, как в раю, где нет ни смертей, ни страданий. В журналах действительно царил уже коммунистический рай, культивировались темы добра и созидания, поощрялась пейзажная и любовная лирика, даже и с грустью, но обязательно просветленной.

О себе и о жизни предлагалось ему писать. Но о чем конкретно? Как он грызет камни наук или пьет водку?.. Нет, ничто вокруг его не вдохновляло. По крайней мере, пока. Быть может, потом, в старости, когда серая