Лев Овалов - Двадцатые годы Страница 21

14

Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее.

Спросит Надежду:

- Накормлена?

И ладно, и все в порядке.

А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.

Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях.

Она пошевелила рукой, замычала.

Павел Федорович похлопал мать по плечу.

- Все в свое время, мамаша.

В обед собрался из дому.

- Покорми, - наказал он Надежде. - И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему.

В сенях покричал Славушке:

- Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?..

- Чего?

- Никуда не уходи, понадобишься. - Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как мужчина мужчину.

Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.

- Чего это ты месишь?

- Пирог.

- Какой пирог?

- Хозяин велел.

С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир?

Вот оно... Вот она! Нечто бело-розовое... Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.

- Давай, давай, - на ходу говорит мальчику.

Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй...

Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.

Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство.

Павел Федорович виновато улыбается.

- Простите, мамаша...

Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название - "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени.

- Благословите, мамаша.

Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть.

- Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник...

Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица.

- Свинья вы, мамаша...

Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.

- Идем!

Это и невесте и Славушке.

Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов.

- Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь.

Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе.

Дьячок Беневоленский раздувает кадило.

- Давай, давай, - торопит жених.

Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.

- Держите!

Славушка, оказывается, шафер!

- Во имя отца и сына... - скороговоркой произносит отец Михаил. Набегут бабы, не оберешься шума... И святаго духа... Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами!

Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны.

Смешной обряд... Венчались как воровали.

Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.

- Распишитесь свидетелем...

Перо рвет бумагу.

- Поаккуратней!

Павел Федорович сует дьячку деньги.

- С законным браком, - поздравляет отец Михаил.

- А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем...

- Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен.

Беневоленский наклоняется к Славушке:

- Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет...

На кухне накрывают стол.

- Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять - Славушке: - Позови мать.

Вера Васильевна улыбается сыну.

- Поженились?

- Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.

- А оно и так не наше.

- Тебя зовут...

Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты.

А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож.

- Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек...

Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам.

- Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила!

15

Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.

Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.

Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод..."

Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал.

- Степан Кузьмич... Рад!

Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался.

А Быстров пытливо взглянул на Славушку:

- Все читаешь? Много проводишь здесь времени?

- Да не так чтобы...

Андриевскому:

- Вы этого паренька оставьте!

В глазах Андриевского мелькнула усмешка.

- Как вас понимать?

- А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...

Он посмотрел на книги.

- Об чем это?

- Разное. Стихи, - ответил Славушка.

- Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?

Андриевский повел головой в сторону мальчика.

- Его собственный выбор.

- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?

- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать.

- Ох ты!..

Но сказал это Быстров даже одобрительно.

- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам.

- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов.

Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил:

- Какие же это у вас на него виды?

- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал.

- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?

Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.

- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете?

- При чем тут церковь?

- При том. Евангелие слушали?

- Предположим. Даже читал.

- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина?

- Смотря какая!

- А двух истин не бывает.

- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.

- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.

- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?

- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.