Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4 Страница 21

Отказать было невозможно, так он рвался, – а между тем дня уже не хватало, позже предстоял Сусанне торжественный и необычайный вечер: всемосковский еврейский митинг. Сегодня – суббота, и он назначен был позже вечером, после святой неподвижности, а перед тем у неё соберутся знакомые, сговорились ехать гурьбой. (В этой связи и сама Сусанна вспомнила субботу и успела попрекнуть в шутку Ардова: не лучше ли завтра? «Ах, какие пустяки! – донеслось в ответ. – Этот замысел распирает меня уже всю ночь, я не могу его носить дальше».)

Перед приходом Ардова переменила блузку.

Он ворвался с весело-блуждающими глазами. Сели в столовой под верхней лампой, там всегда не хватало дневного света, взяли кофе, Ардов разложил свои безпорядочные листы с безпорядочным почерком. И радостно-нервно:

– Сусанна Иосифовна, я не буду предварять, текст говорит сам за себя… Нет, всё же немного предварю… Вы – читаете, вы – слышите, вы – отдаёте себе отчёт: ведь готовится предательство святой свободы!! Всё чаще – и откуда? совсем не от черносотенцев. Эти голоса, зовущие к предательству, раздаются в революционных газетах, печатаются открытые призывы – сбросить войну, как будто это… старое надоевшее пальто, нам стало жарко, тесно, и мы сбрасываем. Но войну – не сбросишь! О нет! Вот, вы читали: немцы готовят сокрушительный удар на Петроград. А мы – безпечны! И я решил: я не могу молчать дальше, я и наша газета не имеем права молчать! На это надо – ответить, но ответить не серо, ответить громово! надо хлестнуть по нервам! Надо – всех пробудить! Мы дадим огромные заголовки. Вы – согласны? вы – понимаете?

Сусанна – да, понимала, читала, знала.

– Я – с вами согласна, я – патриотка, это кроме всяких шуток.

Только она не уверена, что дело столь угрожаемо, и даже столь загублено? Но, однако, сильно написать – это всегда полезно, и если… Почитаем.

– Да! Изо всей силы! Да, так написать, чтобы рыдали простые солдаты! Вот так, – начинал уже читать. – В три дня из царства самого свирепого деспотизма мы перенеслись в безбрежный океан безграничной свободы! Да! На нас свалился дар радостный – но и трагический! Мы оказались в вихре героической эпохи – но это и обязывает нас стать героями! О граждане, поймём единодушно: лучше умереть в такую эпоху, чем жить в эпоху прозябания! Долг каждого гражданина – чтоб освобождённая Россия была Россией победоносной! Ныне создалась опасность не только отечеству, но – свободе! Немцы надеются, что наш переворот приведёт к ослаблению русского воинского духа – о, как жестоко они ошибутся! Мы верим, что армия нас не выдаст! Конечно, Вильгельм хочет отомстить нам за сверженного царя, он всегда его поддерживал.

Ардов сам себя перебивал в большом волнении, то ли усиляя воздействие на Сусанну своими объяснениями, то ли одновременно готовя вариантные фразы:

– Да, конечно, тут место сказать и о старой камарилье. По сути, союз трёх императоров продолжал тайно существовать, их объединяла круговая порука. Мы и границу как следует не укрепляли, чтобы дать прусским войскам возможность давить «революционную сволочь».

Он вписывал между строк или сносками, на полях и на обороте, а кофе стыл, забытый.

Сусанна мялась.

– Я… не уверена, что эти доводы найдут уж такой отзыв в солдатской простой душе. И что он будет рыдать.

Но это, кажется, и не была ещё сама статья или даже главная часть её, а только – примерка.

Ардов метнул взглядом:

– Да не солдата! – солдат и так стоит на посту. Нам надо пронять – гражданина! обывателя! даже интеллигентного обывателя, кому революция досталась так слишком просто! Я – буду насмехаться, вот будет мой тон! Свергли Николая II – и радуетесь? А он – величина малая. Вас называют гениальными за ваш переворот. А подходят – усмирители с плётками. Где же, где же – рёв прорвавшегося революционного потока? Сколько дней революции уже прошло – а что мы сделали? Усилилось ли производство снарядов? Обезпечены ли города продовольствием? Где же наше вдохновение? Где же наш порыв? Где гнев? Где оскорблённые сердца? Где поруганная честь?

Да, в этом тоне что-то острое было найдено, Ардов сразу уловил бодрящее одобрение Сусанны – и ещё горячее взялся:

– Позвольте! А безопасность ваших близких? А униженная Россия?.. Да, русский народ отходчив. Он навяжет красный галстук на памятник Александра III и удовлетворится этим – и опять примется за своё богоискательство.

Да, какое-то дикое веселье было в этих строках, они не могли не затронуть, хотя бы оскорбив.

– Но Гинденбург идёт казнить нашу свободу – а мы спокойно слушаем, как какие-то нетерпеливые мечтатели рядом с нами кричат: «Долой войну!» Или вы не чувствуете железной поступи этих мгновений?.. Потомки или назовут наши имена святыми, или проклянут как разрушителей России. Раньше у нас было оправдание: во всём виноват режим. Но теперь – нет отговорок, которые оправдали бы нас перед историей. Мы сами подписали свою судьбу: мы обречены на войну!

– Несколько дней назад вы писали: мы обречены победить! – помнила Сусанна.

Польщённый Ардов с раскраснелыми ушами кивнул:

– Ещё несколько дней назад и можно было так сказать. Но сегодня приходится сказать вот как… В Европе остался только один деспот. Пусть же ведёт вас против него ваша любимая марсельеза!

Глотнул кадыком. Глотнул кофе.

– А то все только распевают её. Понравилось… Теперь не время для празднеств! Что это открылся за новый вопрос: работать или не работать на заводах? Теперь – пусть ваши станки вертятся с удесятерённой скоростью! Вложите всю вашу любовь к свободе – в этот бег колёс! Введите систему Тейлора! У нас мало отравляющих газов – создайте нам газы! Пусть работают и женщины! Пусть вся Россия напряжётся как огромная космическая пружина!

И уши пылали его, и щёки, он – весь сгорал, он и сам уже без Сусанны видел, что статья удалась отлично.

– Всё – для свободы! Такой минуты ещё не было в нашей истории! Только свободный народ и может вести освободительну… а, это уже было… Неужели мы упустим то счастье, которое далось в наши руки, трепещущие от волнения?.. Неотразимо написать! Написать так, чтобы стало стыдно всей стране!.. Может быть, и всем нам придётся идти под знамёна без отсрочек и белых билетов!

Его голос переломился.

Успокоясь, он снова проверяюще смотрел на Сусанну.

Сусанна ли не умела слушать и смотреть! ушами и глазами выслеживать, ещё иногда поддерживая и изгибом кисти. Она – ничего не пропустила. И теперь сказала вдумчиво:

– Да, это сильно. Неожиданно, остро, дерзко. Можно поправить несколько выражений. – Ардов не скрывал, как доволен. – Но если говорить по сути, меня безпокоит вот какой оттенок. Повторяю, я патриотка. Войну – надо вести. И она именно должна стать войной за свободу. «Немедленное прекращение» – это какое-то безумное ребячество или извращённое толстовство. Но всё же, – она пристально смотрела на Ардова, а искала в самой себе, – всё-таки, что-то должно измениться в нашем отношении к войне. Ну, скажем, с таким добавлением: долой побединство! Победы – нам тоже не надо, а только отстоять свободу. А?

551

Наконец-то Керенский стал высыпаться – и уже больше не падал в обморок. Да и сбросилось это безумное революционное напряжение, или, верней, так хорошо он втянулся в него, что уже вращался как в обычной жизни. Чтобы полнее сгорать на министерском посту – совершенно правдоподобно не возвращался он на свою семейную квартиру. Но чтобы не переезжать и семьёю сюда, да и по доброте, – не изгонял из казённой министерской семью арестованного бывшего министра Добровольского (и разрешил мадам ежедневные свидания с мужем, и держал речь к домовой прислуге: служить по-прежнему), а себе взял только частный рабочий кабинет, который стал ему также и столовой, и рядом комнату для сна. Но быт устроился отлично: метался ли Керенский по Петрограду или вёл приём в министерстве, а тем временем графский повар распоряжался на кухне большими запасами графской провизии. И пока в деловой части здания бурлила напряжённая работа министра – здесь приспевали любимые блюда Александра Фёдоровича, или, за недостатком его знания и опыта, блюда по рекомендации Орлова-Давыдова, или по усмотрению самого повара. А к вечеру в прихожей непременно стал появляться ещё и великий князь Николай Михайлович. И как только последние дела кружевитого дня спадали – министр с графом и с великим князем принимались приватно ужинать, со вниманием, разнообразием и пояснениями о блюдах.

Николай Михайлович, лысый, с короткой шеей и художественно обстриженными усами-бородой, появился в приёмной министра юстиции едва ли не в первый же день и сразу пришёлся Керенскому: с одной стороны, это был несомненный, неподдельный великий князь, Его Императорское Высочество, – и вот тянулся в свиту Керенского; с другой стороны – вполне оппозиционный великий князь, в опале у отрекшегося царя, ведший агитацию в великокняжеских кругах, готовый поддерживать и заговоры, считавший убийство Распутина недостаточной мерой, а теперь, после двухмесячной ссылки в деревню, уже и горячейший сторонник Великой революции. А с третьей стороны – он ведь был историк! И может быть, в самое ближайшее время будет способен отразить государственные шаги самого Керенского! А наконец, и просто обворожительный человек.