Владимир Гусаров - Мой папа убил Михоэлса Страница 21

Утром я очнулся и попросил развязать веревки - стянутые руки и ноги затекли. Развязали и велели идти в камеру. Я обернулся к сидевшему за барьером офицеру и бросил:

- Думаете, скажу: был пьян, ничего не помню? Ошибаетесь...

КПЗ - комната с решеткой на окошке. Возвышение на полметра от пола для лежания. Общество - двое мужчин. Молодой матерился и читал Есенина, пожилой, оборванный дядька, тут же рассказал мне, что Ленин велел Каплан не расстреливать, чтобы жила и видела свою неправоту. Теперь она библиотекарь в Бутырках.

У меня болела голова, ужасно хотелось пить. Стал стучать, пробить воды, не дали. Позже принесли какой-то суп, пахнущий рыбой. Похлебал, сделалось легче. Повели к штатскому, постарался объяснить ему все толково должен же кто-то помочь мне (не в данном случае, а вообще, разрешить мои недоумения). Моя исповедь была прервана появлением молодого человека, тоже в штатском:

- Паспорт ему на руки отдать?

- Да нет, погоди, тут не этим пахнет...

Снова вызвали свидетелей, они глядели на меня укоризненно, может, даже жалели. Черт возьми, послушался бы Замкова и помалкивал, и сегодня поменьше бы "растекался мыслью по древу" перед этим штатским, так, наверно, сейчас бы получил паспорт и пошел спокойно домой... (В тюрьме меня утешили, что больше, чем на два месяца меня все равно не выпустили бы, собрали бы за это время "материал" и взяли бы снова, скорей всего, уже не одного, а с "сообщниками" вместе. Но я за один день дал такой материал, что выпускать стало уже невозможно. А ведь продержись я до смерти вождя, материалы XX и XXII съездов прекрасно ответили бы на мои вопросы - чего еще требовать! - и жизнь моя пошла бы совсем по-иному...)

Мне принесли бумагу, ручку с чернилами и попросили изложить все мои идеи в письменном виде. Я добросовестно писал несколько часов - когда еще представится возможность высказать то, что накопилось в душе?

...Почему так жестоко расправились с оппозицией?

...Почему нельзя было смягчить участь "военспецов"? Пригодились бы они нам во время войны... и т. д., и т. д...

Однажды в фойе Большого театра я встретил Николая Степановича Сазыкина, заместителя Берии. Я знал его еще по Перми, моложавого, всегда улыбающегося. У него была хорошенькая приветливая жена, даже шрам на лице ее не портил. Во время войны Сазыкин спас меня от комен-датуры - я обозвал патруль жандармами и меня сунули в какой-то темный чулан, но папа и Нико-лай Степанович вызволили. Так, может, и теперь все обойдется? Я спросил Сазыкина, почему Кересу не разрешают выступать в турнирах. Из-за того, что при Гитлере в шахматы играл?

- Если бы только в шахматы...- многозначительно вздохнул Сазыкин.

А через два года Керес стал играть - значит, простили... Так неужели они не смогут понять человека, который любит "Интернационал" и "Варшавянку"?..

ПЯТНИЦА

Мне принесли передачу: копченую колбасу, хлеб, помидоры, но всё пришлось оставить, потому что тут же повезли в баню куда-то за город. "Воронок" был битком набит людьми. Я успел раздеться, а шайки еще не нашел - велели быстро одеваться, посадили в "Победу" - я в середи-нке, двое сухощавых молодых людей по бокам. Я сказал, что прошу не везти меня к отцу, он к этому делу никакого отношения не имеет, и вообще давно с нами не живет; они спросили, где я храню документы, медали, наградные удостоверения, дневники. Я сказал. Уже стемнело, когда мы въехали в большие решетчатые ворота. Двор-колодец. Часовой посмотрел в бумаги и с укором воскликнул:

- В Сталинграде родился! В городе-герое! Ай-ай-ай!

Военный без погон повел по лестнице вверх - лестница затянута сбоку сеткой, коридоры, сначала - застеленные коврами, потом голые. Сопровождавший меня беспрерывно щелкал пальцами или звякал ключом по пряжке. Время от времени он останавливал меня и ставил лицом к стене. Мы зашли в какую-то комнату, и мне велели раздеться. Щупали, заглядывали в рот, ковы-рялись между пальцами ног, распороли костюм, срезали пуговицы, забрали ремень, потом сказали заложить руки назад и опять повели по коридору - пришлось держать брюки, чтобы не упали. Открыли дверь, за дверью чуланчик, без окна, пустой. Втолкнули туда и захлопнули дверь. Постоял. Сел. Прислонился к стене. Упер колени в подбородок. Лег (в той же позе, как сидел, распрямиться не было места). Задремал. Подняли и снова повели по коридорам. Опять ковры. Большой, роскошный кабинет. Посадили у стенки. Молодой, но уже располневший человек курит "казбек".

Я сказал, что сожалею, что ударил милиционера. А ресторану никакого материального ущерба я не нанес - ничего не разбил, не поломал. Но если им кажется иначе, я готов уплатить. А если меня собираются судить, то все равно я не вижу смысла держать меня в тюрьме. Я могу явиться по вызову следователя в любое время, благо не работаю.

- Скажите, а почему у вас за год не уплачены комсомольские взносы?

- В театре у нас не было комсомольцев, поэтому и организации не было. А идти в райком мне было некогда. Да я ведь уже выхожу из комсомольского возраста... Разве это так важно?

- Скажите, а вы не считали свои взгляды несовместимыми с пребыванием в комсомоле?

- Пожалуй, да. Да, да! Именно! - Почему мне самому не пришло это в голову? - Так меня будут судить?

- Да.

- И мне нельзя до суда оставаться дома?

- Нет.

- Почему?

Он сделал затяжку и напомнил мне, что здесь вопросы задает он.

- Французский коммунист сидит в тюрьме, а не из дому ходит на разбирательство.

- Жак Дюкло? Так у него в камере не хватает только микрофона, чтобы обращаться к народу, когда ему вздумается. Разве его запихивают в чулан, где невозможно вытянуть ноги?

- Французские трудящиеся этого не допустили бы,- сказал он. Именно так и сказал - слово в слово!..

Потом он спросил, кто такой Сирмбарт.

- Это наша студентка.

- Почему у вас записан ее телефон?

- На всякий случай... Мало ли что... Узнать, когда назначена репетиция...

- Расскажите о ней.

- Да что же рассказывать? Единственно, что мне известно, что Сирмбарт - это фамилия ее мужа, а с мужем она разошлась...

Он прочел еще несколько фамилий из моей записной книжки - Барк, Рунге, Штейн, Май-зель... Потом уже, вспоминая допрос, я обратил внимание на то, что фамилии он выбирал только иностранные. Ведь у меня же были записаны и телефоны Коробовой, Васильевой, Глазунова...

- "Слыхали новость? Ленина из Москвы вывезли! - прочитал он и поглядел на меня. Он все время гадко улыбается.- Да, да, сейчас все музейные ценности вывозят".

Я вспомнил, что когда-то уже слышал эту шутку. А оказывается, не просто слышал, а записал в свой дневник. Одиннадцать лет назад, в начале войны. Я объяснил ему, что это сатира на обывателя...

Продолжая криво улыбаться, он придвинул к себе большой лист бумаги и принялся писать. Писал он долго. Потом протянул мне.

"Будучи в течение многих лет антисоветски настроенным,- начиналось его сочинение,- я постоянно занимался антисоветской агитацией и пропагандой..." И дальше все в том же духе.

- Разве я это говорил?

- Здесь передана суть ваших высказываний, их объективный смысл.

- И это надо подписать?

Он кивнул.

- Тогда зачем вы спрашиваете? Если вы сами составляете текст? Мне все равно - я могу подписать даже чистые листы.

- Какие отношения у вас были с Белгородским?

- Какая разница - какие они были? Пишите, что хотите!

Он подумал и вызвал солдата.

- Уведите.

ОДИН

Поскольку в бане мне так и не пришлось помыться, меня окатили из ведра водой комнатной температуры и опять сунули в тот же чулан без окна. Поздно ночью повели куда-то вниз. Опять помещение без окна, но чуть побольше и с мебелью - есть кровать, накрытая суконным одеялом, тумбочка, в ногах железный бачок с крышкой. Я что-то спросил, на меня тут же зашикали: разговаривать только шёпотом! (Действительно, уморительный народ эти новички: орут в полный голос, требуют, чтобы им разрешили позвонить домой,там, дескать, волнуются, выплескивают суп - не нравится он им, что ли? Свежего человека в тюрьме всегда узнаешь, даже и спрашивать не надо: то он впадает в отчаянье и пытается размозжить себе голову об стенку, то рассуждает, какие коньки купит сыну...)

Утром меня будят, и сердце сжимается от смертной тоски - пока спал, забыл, что я в тюрьме, а разбудили, и вспомнил...

До самого угла донес Славочку, когда уходил в этот проклятый ресторан, и как не хотелось отдавать его Поле... А он тоже не хотел отрываться от меня - заплакал... Маленький, беспомощ-ный... Открывается форточка в двери.

- На оправку!

- Не хочется...

- Умоешься, парашу выльешь...- Все шёпотом.

Приносят подкрашенный кипяток, наливают из форточки, просовывают кусище сырого черного хлеба, два с четвертью кусочка рафинада, миску - на дне пшенная каша. И моя передача - колбаса, помидоры, хлеб - тоже тут, приехала вслед за мной. С едой жизнь как-то веселей. Если бы еще теперь выйти в уборную. Но теперь нельзя - только в шесть утра.