Олесь Бенюх - Похищение мечты Страница 21

- Итак, в чем проблема? - в голосе Раджана слышались нотки легкого раздражения.

- Очень просто, - толстяк обернулся, махнул блондиночке рукой: "Сейчас иду!" - Я хотел спросить, как вам нравится наша бедная многострадальная Америка? Которая всем и во всем помогает, и в благодарность получает плевки и проклятия?

- Впечатления? Право, долго рассказывать. Если хотите, могу прислать номера моей газеты, с несколькими сериями репортажей. Плевки и проклятия? Не кажется ли вам, что они зачастую вызываются тем, что объекты вашей бескорыстной заботы, мягко говоря, не нуждались в такой помощи и не просили о ней?

К столику подошла девушка. Пока она пересекала зал, мужчины провожали ее откровенными взглядами: "Хороша! Эффектна!

Горячая штучка!" Не обращая внимания на взгляды и шепот, она села слева от Раджана, спросила: "Ты, надеюсь, без меня не скучал?" "Да вот, мистер Барри Джордэйн не давал!" - ответил Раджан. Девушка повернулась к толстяку, нахмурилась. Тот встал: "Рад видеть вас, мисс Парсел. Очень рад!" "Хеллоу", хмуро сказала Беатриса.

- Ты его в самом деле знаешь? - удивился Раджан, когда толстяк ретировался к столику, за которым его ждала хрупкая блондиночка.

- Этого хряка? - Беатриса быстро пролистала меню. "Вечно потный Барри". Его знают все, кто хоть немного знаком с газетной мафией Чикаго. Пустобрех и трус. Но пишет виртуозно. Не так уж много у нас таких перьев. Подписывается "Питер Хьюз".

- Это он? - Раджан обернулся, разыскал взглядом толстяка. - Трудно не согласиться с твоей оценкой. Читал его материалы. Однако, почти все они через прорезь мушки берчиста.

- Сегодня в больших газетах даже чуть левее центра отваживаются писать единицы.

Беатриса заказала устрицы а ля Рокфеллер. А Барри Джордэйн жаловался в это время хрупкой блондиночке: "Только я собирался утереть нос этому цветному недоноску, да знаешь, хлестко, в лучших традициях благословенного Юга, как заявилась эта Беатриса Парсел, из "Нью-Йорк таймс". Сама-то она тьфу. А вот папа ее - Джерри Парсел". "Джерри Парсел! - подхватила Сузи. За ним сотни и сотни миллионов!" - Извини, любимый, - Беатриса положила свою ладонь на ладонь Раджана, несколько раз коротко, ласково ее пожала. Я только что получила письмо от отца, хочу быстрее прочитать.

Не часто он балует меня своими посланиями. Что-то в этом? Не возражаешь?

Беатриса погрузилась в чтение, а Раджан вспомнил, как полгода назад Маяк пригласил его к себе в кабинет. Был поздний вечер. Последние полосы завтрашнего номера "Индепенденсе геральд", подписанные главным, ушли в типографию. Маяк был в добром расположении духа, что в последнее время случалось все реже. Усадив Раджана напротив себя, он поставил на низенький столик, разделявший их кресла, две большие чашки дымившегося напитка, крохотные пирожные в бумажной коробке, восточные сладости в стеклянных вазочках. Главный получал чай прямо с одной из лучших плантаций Ассама, от старого друга, с которым прошел через многие английские тюрьмы в тридцатые и сороковые годы. Вдыхая терпкий аромат, Раджан гадал, чего ради Маяк устроил такое пиршество. Главный хмурился, пил чай неторопливо, степенно.

- Вы знаете, на европейском континенте чай пьют без молока. Удивительно! - Маяк подкладывал Раджану пирожные, лукум, постный сахар. Ах, да, ведь вы же бывали в Европе.

- И однажды вместе с вами, - заметил Раджан.

- Да, да, верно, - согласился Маяк. - И в Советском Союзе...

- Дважды, - подтвердил Раджан.

- А как вы, дорогой Раджан, посмотрели бы на перспективу поехать нашим собственным корреспондентом в Нью-Йорк? - Маяк сказал это буднично, просто, как если бы предлагал прокатиться в один из пригородных парков Дели. - Видите ли, односторонняя ориентация, взгляд на мир через одну призму для журналиста ущербны. Они лишают его животворного объективизма. Я не против пристрастностей (сам в некотором роде пристрастен). Но они должны быть осознанными. Вы много писали о русских. Может быть, даже больше, чем надо - особенно последнее время. На мой взгляд, необходима психологическая пауза. Она нужна и для газеты, и для вашей журналистской карьеры...

Раджан, казалось, слушал Маяка напряженно, затаив дыхание. Он даже скрестил руки на груди, чтобы хоть как-нибудь спрятать дрожавшие пальцы. Но после каждого предложения, произносимого главным, он мысленно вставлял единственное слово: "Беатриса". И весь монолог Маяка превращался для Раджана в торжественный гимн женщине, любви. Это был перст судьбы. Раджан сразу так решил. Последний раз он видел Беатрису на приеме в русском посольстве. Вскоре после того она улетела вместе с отцом в Нью-Йорк. Прошло четыре долгих месяца разлуки, жизни от письма до письма, мук ревности. Ревности беспочвенной, вызываемой лишь безвестием. Маяк еще что-то говорил об ответственности, высшей ответственности перед Индией. А Раджан, кивая изредка и невпопад, горячо и нежно благодарил всех богов и богинь, которых он знал, за милосердие, за доброту. За Беатрису.

Она встретила его в нью-йоркском аэропорту Кеннеди. Едва он сделал шаг из самолета в швартовый коридор, свой первый шаг на американской земле, как увидел ярдах в пяти от себя девушку. Она была одета в лиловое с золотом сари; густые черные локоны в милом беспорядке падали на плечи; такие же черные брови и черные пушистые ресницы, густо насурмленные веки; поверх левой ноздри сверкает внушительный бриллиант, на каждой из обнаженных рук по десять-пятнадцать тонких золотых браслетов. Но все гримеры и костюмеры мира, все мастера париков и драгоценных украшений не смогли бы перекрасить, закамуфлировать, изменить ее глаза. И на этом первом своем шаге на американской земле Раджан снова - как когда-то у себя в Дели - с радостью, нет - с восторгом утонул в этих самых прекрасных на всем свете, во всем Свете - Старом и Новом глазах. Утонул. Растаял. Растворился. Был паспортный контроль и электронно-вычислительная машина скрупулезно проверяла, не является ли он одним из тех, кого разыскивает федеральная и местная полици, или сам Интерпол. Были ожидание и поиск чемоданов. Была очередь к таможенникам и вежливый, внешне небрежный даже поиск контрабанды (самолет летел из Дели, делал посадки в Бангкоке и Гонконге). Была поездка по пригородам Нью-Йорка и по самому городу. Раджан все делал механически, словно во сне, не видел и не слышал ничего и никого, только одну ее Беатрису...

Из воспоминаний его вывел ее голос. Он был глухой, печальный: - Папа пишет, что они - он и Рейчел - недавно навестили Роберта Дайлинга. Бедный Роберт! Едва ли его смогут вытащить из капкана, который уготовила ему судьба, лучшие медики и эффективнейшие лекарства. Вот, послушай папины слова: "Врачи всесильны, когда человек здоров или почти здоров.

А препараты, Бог ты мой, одному они помогут, а десятерых в лучшем случае невинно обманут. Мы видели Роберта, пытались войти с ним в контакт. Ничего из этого не вышло. И, боюсь, не выйдет уже никогда. Такой сильный, энергичный человек, такой пытливый, мощный интеллект - страшно прибавлять ко всему этому частицу "экс". Страшно потому, что он живой. Еще страшнее, что он может пробыть живым долго - год, семь, пятнадцать лет.

Святой Петр свидетель, при всех наших спорах и счетах, ближе, чем Роберт, у меня друзей не было. И, разумеется, теперь не будет. Главный врач клиники полагает, что случай практически безнадежен. Очевидно, он прав. Основная беда в том, что они, врачи, не знают причины болезни. Трагично, но похоже, что ее не знает никто. Никто, кроме самого Роберта. Увы, его существование продолжается в неведомом нам диапазоне, на неопознанной волне, и частота общения доступными нам средствами связи не улавливается... Как многое в жизни с годами перестает поддаваться логическому объяснению. Может быть, поэтому даже самые матерые материалисты к старости - и иногда незаметно для себя - становятся ярыми приверженцами учения Господа нашего Иисуса Христа..." Раджан знал Дайлинга по Индии, знал довольно неплохо.

Столичные журналисты между собой частенько называли его "этот мудрый янки-бестия". неужели мудрость - сестра безумия? Ему было жаль Дайлинга. Как ему было жаль срубленного, живого дерева или овцы, отправляемой на бойню. Как всего живого, обреченного на безвременную гибель или страдания. Впрочем, переживания абстрактно-гуманистического толка усугублялись обстоятельством весьма реальным, конкретным. Роберт Дайлинг был другом семьи Парселов, он знал Беатрису с рождения, принимал участие в ее воспитании, в ее судьбе. Многое у нее от матери, покойной Маргарет. Многое - от отца. Многое - от Дайлинга.

Например, ее работа в "Корпусе мира". Или то, что она приобщается сейчас к нелегкому труду журналиста в газете...

Глядя на замкнувшегося в своих мыслях Раджана, Беатриса вспомнила разговор о нем с Дайлингом в Дели. "Я тебя знаю как серьезную девочку, Беат, - сказал он, когда она заглянула однажды в его офис. - Ведь ты серьезная девочка, не так ли?.." "Разумеется", - рассмеялась она, не зная, к чему он клонит. "И ты осмотрительна в выборе друзей?" "Разумеется", сказала она уже без смеха, начиная понимать, чего ей следует ожидать от дальнейшего разговора. И решила, что оборвет его резко, даже грубо - в случае необходимости. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот. "Ты знаешь, я горжусь тем, что я сын такой страны, как Америка. И тем, что мы - великая нация. А знаешь ли ты, что для нас опаснее всего в мире? То, что мы не хотим сознавать - ответственно и трезво, - что мы не одни в этом мире, нет, не одни. Главный порок нашей национальной психологии - комплекс исключительности. Девиз самых ретивых из нас: "На планете все и все - для нас. Мы - для себя". Когда нам везет с Администрацией, мы держимся в рамках международных приличий. Когда в ней объявляются "мягкоголовые", нас заносит, иногда очень и очень опасно". "Однако, вы всегда воюете за Америку - с комплексом или без". "Вот тут ты не права. Да, я всегда за Америку, я ее сын. Но я за Америку без комплекса исключительности. Ибо он порождает все худшее, что у нас есть. Морис Шевалье в популярной песенке поет: "Живите и дайте жить". Я - за это". "Это все очень интересно. Вы впервые так откровенны со мной, и я, безусловно, ценю и ваши взгляды и вашу искренность, но..." "Но зачем я сообщаю тебе все это именно сейчас? Ты извини, если то, что я скажу, покажется вмешательством в личные дела. Я говорю с тобой, как с дочерью, если бы ее послал мне Бог. Я за Раджаном из "Индепендент геральд" наблюдаю давно. То, что вы потянулись друг к другу, мне показалось естественным. Но при нашем комплексе любой цвет кожи, кроме белого, неприемлем". "А ваши отношения с Лаурой?" "Вот мы и подошли к самому существенному. Я люблю Лауру. И сознательно беру на себя бремя ответственности за эту любовь". "Вы хотите знать, готова ли я нести такое же бремя в нашей любви с Раджаном?" Дайлинг молчал. Он ждал, что Беатриса скажет дальше. И она сказала: "Не знаю..." К приезду Раджана Беатриса сняла, и довольно недорого, славную квартирку с тремя спальнями в Гринвич-Виллидже. Меблирована она была безалаберно и довольно экзотично: диваны и кресла разных эпох, фантастически несовместимых обивок; кровати, стулья, трюмо из грубых неструганых чурбаков и досок и из редких, лоснившихся от классной полировки, выдержанных пород дерева; обои, гардины, люстры - казалось, все спорило, все разбегалось, все жило само по себе. И вместе с тем, во всем этом хаосе цветов и стилей, во всем немом противоборстве эпох определенно чувствовалась некая система. После раздумий и колебаний - Беатриса придирчиво разглядывала квартиру несколько раз - она решила ничего не менять. Пока - во всяком случае.