Виктор Широков - Вавилонская яма Страница 21

IV

Опять с утра льет дождь, и только во второй половине дня проглядывает солнце, радостно преображая серую унылую действительность. Конечно, мне следовало бы написать классический роман с запоминающимися литературными типами, навроде Обломова или Базарова, с судьбой и любовью, с умными, а подчас и бестолковыми разговорами, а я сочиняю сейчас, как Бог на душу пошлет, вплетая любое лыко в строку.

Читать ничего не могу, кроме газет, а они похожи сегодня точно так же, как и до перестройки. Только раньше газеты были однотипно благостны, а сегодня - мрачно безрадостны. Чужую прозу рассматриваю словно под микроскопом, переползая медленно от слова к слову, от строки к строке, маленькие взрывы мыслей подбрасывают, меня уже трясет как грузовик на ухабах, никакие рессоры не спасают. Неужели это я лихо читал с трех лет и притом целыми абзацами, как англичанин Маколей, со скоростью, необходимой для перевертывания страниц. Куда делось умение быстрого чтения? Как кафкианская сороконожка я разучился ходить, разучился двигать телескопическими глазными яблоками, смотрю только в одну точку.

Стихи тоже не волнуют. Современные поэты резко разучились сочинять, разве эта манная каша или бусы из колючей проволоки - поэзия? Слабо им написать, кибер-поэтам, не просто талантливо и профессионально, а до душевного ожога волнующе! Если Лермонтов действительно первый надсон русской литературы, как заметил мой коллега-энтомолог, то Евтушенко определенно её последний надсон. Сам он подарил мне книгу своих статей с трогательной надписью: "такому-то имярек, последнему человеку, который ещё верит, что я поэт". После моего робкого вопроса-протеста: неужели действительно "последнему"? - он хитро прищурился, осклабил зубы, снова глянул на меня оценивающе: не придуриваюсь ли я, не ерничаю ли, и удовлетворенно вписал: "может быть". Может быть, последнему. Где-то в моей неохватной библиотеке лежит эта книжка с нацарапанным автографом, если, конечно, её не стащили, как на выставке в библиотеке уперли книгу Виктора Астафьева "Кража". И правильно, зачем так называть книгу, это же подталкивает.

Воровать книги, тырить их все ещё не зазорно в нашей интеллигентной среде. Равно как и воровать мысли, коммуниздить их. А что делать, если своих мыслей у многих нет и не предвидится, а у человечества их накоплено не один вагон и даже не один железнодорожный состав?

С моим двойником мы, как сговорившись, не рассуждали о литературе, ни о чужой, ни о собственной, не желая уподобиться Надежде Витковской, чье письмо из Чердыни приведено выше. Зато с упоением рассуждали о НЛО (только не об одноименном журнале для "высоколобых") и телекинезе. Степаныч начал всерьез меня уверять, что может двигать взглядом мелкие предметы: сигаретные пачки, спичечные коробки, карандаши, ручки и ластики, и ещё кучу всякой всячины. Он даже попробовал продемонстрировать мне свое умение, но глаза его быстро заслезились, покраснели от напряжения и у меня глаза тоже зачесались от пристального вглядывания, чуть крыша не поехала и пару раз показалось, что предметы шевельнулись.

Любая встреча - начало разлуки, но умиление, вызванное совпадением не только наших имен и фамилий, но и отдельных жизненных коллизий, привело нас к резонному мужскому желанию "отметить", вспрыснуть знаменательное событие. Нашли гонца (выписывавшегося больного из палаты № 6) и, честно сбросившись, стали дожидаться появления "злодейки с наклейкой". Нам принесли "Кубанскую" и несколько пирожков. Я тотчас забыл, что по отцу я граф, зато вспомнил, что по отчиму казак и лихо срубил водочную пробку.

Спрятавшись от возможных пресекателей, мы распили "живую воду", поделившись с гонцом. Нахлынувшее радостное настроение привело не только к чтению собственных стихов, но и к нестройному пению под сурдинку славянских народных песен "Розпрягайте хлопцы коней" и "Ты ж меня пидманула, ты ж меня подвела" на три голоса.

Тут-то и засекли нас под лестницей "черного" хода бдительные медсестры и, пристыдив, разогнали по палатам, пообещав доложить завотделением и и досрочно выписать. Что ж, наш гонец, немедленно взявший всю вину на себя, уже был готов к отбытию и своей немедленной эвакуацией снял напряжение момента.

Я лежал на кровати и читал "Роман с кларнетистом", сочиненный в сладостные 20-е до сих пор неразгаданным автором-эмигрантом, жившем то ли в Аргентине, то ли в Венесуэле, кажется, он эмигрировал в 1922 году из Перми. Известно также, что он дружил в детстве и юности с Михаилом Осоргиным и жил через дом от него почти в центре губернского города, в котором, кстати, жили и чеховские три сестры. По некоторым признакам именно он перебелил черновую редакцию романа "Тройная могила", приписываемую Тургеневу, о трагической истории графов Витковских, которая потом двадцать восемь лет хранилась в моем архиве (а до этого дважды по двадцать восемь неизвестно у кого) и дожидалась своего часа. Как только застой сменился перестройкой и в России официально появился секс, инцестуозная тема нашла, смею думать, достойного интерпретатора и читателя.

Степаныч после возвращения в палату затих на своей кровати у окна, вроде, заснул. Мой сосед, армянин Эдик, тем временем забавлялся с электронной игрушкой, ожидая победных фанфар, но заветное число выигрыша никак не достигалось.

После отбоя и "дежурных" анекдотов наша палата перешла к коллективному молчанию и сопению. Я заснул внезапно, как провалился в стог. И приснился мне забавный сон, дескать, дожди приняли настолько затяжной характер, что дом мой отрезало от соседнего здания нежданное половодье. Вода залила подвал и зашла нагло в квартиру, к счастью, на несколько сантиметров, но нижние полки и стеллажи с книгами все-таки пострадали. Животные (три кошки и пес) вскочили на диван в гостиной и стали активно подавать звуковые сигналы о спасении, мяукая и лая. Я же сидел, почему-то обутый в валенки, в пустой ванне, в шапке-ушанке и держал над собой раскрытый зонт. В ванную комнату заглянула сердитая Марианна Петровна и со значением произнесла: От мытья в розовой воде чеснок все равно не потеряет острого запаха.

Я задумался, о чем это она, не пароль ли это? И тут же внешняя вода хлынула бурным потоком, зонтик вырвался из рук, как птица, и, помахивая черными крыльями, зонтик-нетопырь улетел в неизвестность. Валенки и шапка моментально промокли, и я сбросил их прямо в ванную, полную воды, и поплыл по-собачьи к выходу. Дураки растут без полива, но и в воде дурак испытывает жажду. Я плыл, плыл и плыл бесконечно, выход отодвигался, мне хотелось зверски пить, но окружающая вода не внушала доверие.

V

Утром обнаружилось, что Степаныч исчез. Вернее, его сначала не сразу хватились, считая, что он просто где-то шляется и находится все-таки в здании клиники. Но после обеда доподлинно выяснилось, что он каким-то образом самовыписался.

Владимир Михайлович без особых эмоций зафиксировал этот странный факт, тем более, что после вчерашней поддачи болела голова-головушка, мучила жажда, и он уже выпил безрезультатно полграфина кипяченой воды, граф несчастный, пасынок казачьего сына.

День шел своим чередом. Исправно отбыв все положенные процедуры, Гордин вечером был неожиданно вызван в ординаторскую, где его встретили помимо дежурного врача три человека в штатском с безликими физиономиями, похожие друг на друга как капли воды. Врач при появлении Гордина вопросительно посмотрел на старшего группы и встретив утвердительный кивок, вышел из комнаты. После чего этот же человек, старшой, которого отличала внутренняя властность и пышная седая шевелюра, как у попугая породы "нимфа-карел", внимательно посмотрел на Гордина и без тени сомнения спросил:

- Вы, Гордин Владимир Степанович, одна тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, ответственный секретарь журнала "Влад", а на самом деле его владелец, ведь вы через подставных лиц скупили контрольный пакет акций, не так ли?

- Никак нет, - по-военному строго хотел гаркнуть в пандан ему Владимир Михайлович, но от странного внезапного испуга только пискнул и уже шепелявым детским голоском заканючил:

- Это не я, это он, а я - Владимир Михайлович!

- Не понял. Вы - журналист Гордин?

- Я, я. Но не Владимир Степанович, а Владимир Михайлович.

- Что за чертовщина? В одной палате мало того, что сразу два Владимира Гордина и оба - журналисты? Недоработка, понимаешь, товарищи! - и седовласый начальник укоризненно посмотрел на своих сопровождающих. Они явственно съежились, словно из них, как из резиновых кукол, подвыпустили воздух.

- А чем докажете? - он снова обратился к Гордину.

- Все мои документы здесь, в больнице, у завотделением.

- А ну-ка быстро сюда дежурного врача - приказал седоголовый одному из подчиненных.

Тот только что не отдал честь, молодцевато развернулся и строевым шагом вышел из комнаты, куда вернулся буквально через пару минут с дежурным врачом.