Михаил Гоголь - Мертвые души Страница 215

Гоголь переходит затем к вопросу о новом качестве своего смеха, который в “Ревизоре” проникся общественно-значительным содержанием, и, возвращаясь к “Мертвым душам”, пишет далее: “После “Ревизора” я почувствовал, более нежели когда-либо прежде, потребность сочиненья полного, где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться. Пушкин находил, что сюжет “Мертвых душ” хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров”. Вслед за этим Гоголь говорит об эволюции первоначального замысла “Мертвых душ”.

Первые главы нового произведения в их первоначальном виде Гоголь еще успел прочитать Пушкину, и поэт, привыкший смеяться при чтении Гоголя, “начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!”” [“Выбранные места из переписки с друзьями” (Четыре письма о “Мертвых душах” — письмо 3-е). ] Пушкину не пришлось услыхать продолжения. Под впечатлением известия о смерти Пушкина Гоголь писал М. П. Погодину 30 марта 1837 г.: “Моя Жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты коей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина… мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, чту будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою”. Он утверждал тогда же, что труд этот он рассматривает как “священное завещание” Пушкина. [Письмо к В. А. Жуковскому от б/18 апреля 1837 г. Ср. также письмо к П. А. Плетневу от 1б марта 1837 г. ]

В основе гоголевского, а первоначально пушкинского, замысла “Мертвых душ” были действительные случаи спекуляции мертвыми душами. Непосредственным источником мог быть случай, переданный П. И. Бартеневым в примечании к воспоминаниям В. А. Сологуба: “В Москве Пушкин был с одним приятелем на бегу. Там был также некто П. (старинный франт). Указывая на него Пушкину, приятель рассказал про него, как он скупил себе мертвых душ, заложил их и получил большой барыш. Пушкину это очень понравилось. “Из этого можно было бы сделать роман”, сказал он между прочим. Это было еще до 1828 г.”. [Русский Архив, 18б5, стр. 745.]

Случай, рассказанный Бартеневым, был далеко не единичным; не одиноким был и литературный отклик Гоголя на это бытовое явление. Аналогичный эпизод встречается в повести Даля “Вакх Сидоров Чайкин”, напечатанной, правда, позже “Мертвых душ” (в “Библиотеке для чтения”, 1843 г., № 3). Отмечено несколько подобных спекуляций на Украине (см. “Обоз к потомству”, из записок Н. В. Сушкова, в сборнике “Раут”, 1854 г., кн. III, стр. 382 и сообщение в журнале “Киевская старина”, 1902, № 3, стр. 155). Любопытно, что один из подобных же рассказов исходит от дальней родственницы Гоголя, М. Г. Анисимо-Яновской, [В. А. Гиляровский, “На родине Гоголя”, М., 1902, стр. 47–49.] причем, по ее словам, самую мысль “Мертвых душ” дал Гоголю ее дядя, Харлампий Петрович Пивийский, накупавший мертвых душ, чтобы приобрести ценз для винокурения (с той же целью приобретал мертвые души владелец незаселенной земли, о котором рассказано в воспоминаниях Сушкова). По словам Анисимо-Яновской, Гоголь бывал в имении Пивинских, “да кроме того и вся Миргородчина знала про мертвые души Пивинского”. Сам по себе этот поздний рассказ, в котором вовсе отсутствует хронология, не обязывает нас к радикальному пересмотру творческой истории “Мертвых душ”, но вполне, конечно, возможно, что на первоначальную пушкинскую мысль могли наслоиться и собственные воспоминания Гоголя. Однако в замысле Гоголя предприятие Чичикова изображалось не как заурядный, а, напротив, как необычайный случай. Это видно из самого развития сюжета, из таинственности, которою замысел Чичикова окружен, а также из нежелания Гоголя заранее оповещать, “в чем состоит сюжет” (письмо к Жуковскому от 12 ноября 183б г.).

В общем идейно-художественном замысле “Мертвых душ” мотив предприятия Чичикова не имел решающего значения; как сказано в “Авторской исповеди”, этот мотив (“сюжет”) и по мнению Пушкина был хорош для Гоголя тем, что давал ему “полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров”. На эту же основную творческую мысль Гоголя есть указание и в письмах его к литературным друзьям, написанных в 1835—183б гг., т. е. в начале работы над “Мертвыми душами”. В приведенном письме к Пушкину от 7 октября 1835 г. сказано: “Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь”. А в письме В. А. Жуковскому через год (12 ноября 183б г.) уже нет оговорки “хотя с одного боку”, там сказано решительнее: “Вся Русь явится в нем”. [В том же письме Гоголь признавался: “Мне совершенно кажется как будто я в России: передо мною всё наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, — словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу “Мертвых душ” в Париже”.

В письме к М. П. Погодину от 28 ноября 183б г. Гоголь тоже утверждал: “Вся Русь отзовется в нем”.] Там же он называет свой сюжет “огромным” и ясно намекает на его общественно-обличительное содержание: “Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками”. “Новые сословия”, по сравнению с “чиновниками”, “купцами” и “литераторами”, враждовавшими с Гоголем после “Ревизора” (см. письмо к Щепкину от 29 апреля 1836 г.), — это, конечно, помещики-душевладельцы, сравнительно мало затронутые в прежних произведениях Гоголя, но занявшие центральное место в новом его широком обличительном замысле.

Решение этой художественной задачи методом углубленного реализма, методом, к которому Гоголь все больше подходил в своей творческой эволюции, требовало, конечно, знания русской жизни — в тех ее чертах, которые стали предметом изображения и обобщения.

Творческие тенденции Гоголя, несомненно, эволюционировали на протяжении семилетней работы над первым томом “Мертвых душ” и именно в направлении усиления бытовой конкретности. Об этом свидетельствует также записная книжка Гоголя 1841–1842 гг., материал которой отразился на переработке текста. В эту записную книжку включены данные народного быта и языка: материал по сельскому и домашнему хозяйству, ремеслам, промыслам, по губернской административной системе и чиновничьему быту, бытовые сценки и анекдоты, охотничьи и карточные термины, названия животных и растений. Социально-бытовой материал записных книжек Гоголя широк и разнообразен, и отражение материала этих записей в “Мертвых душах” несомненно.

Переписка Гоголя с С. Т. Аксаковым показывает, что на последних этапах работы Гоголь пользовался его указаниями для устранения фактических неточностей и что по выходе книги он интересовался отзывами “людей бывалых” в этом именно отношении; об этом же, о намерении исправить фактические недочеты первого тома и, главное, избегать их в работе над вторым, говорят предисловие Гоголя ко второму изданию первого тома и многочисленные данные его переписки.

Общий характер гоголевского замысла определился, по-видимому, в течение первого года работы, хотя и не без некоторых колебаний. Об этих колебаниях говорят показания самого Гоголя, причем позднейшие свидетельства “Авторской исповеди” (1847) в общем согласны с данными гоголевских писем, относящихся ко времени самой работы над поэмой. В “Авторской исповеди” Гоголь писал: “Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, чту такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был переметать с трогательными”. Дальше следует: “Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? что должен сказать собою такой-то характер? что должно выражать собою такое-то явление?” И дальше: “Я увидел ясно, что больше не могу писать без плана”. К какому этапу работы относятся эти оговорки, мы точно не знаем; соответствия им в гоголевских письмах появляются уже после отъезда Гоголя за границу. Показание же о работе без плана, над “смешным” сюжетом, подтверждается письмом к Пушкину от 7 октября 1835 г.

О дальнейшей эволюции замысла говорит письмо к Жуковскому из Парижа от 12 ноября 183б г.: “Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись”. Существенно меняется и общий тон Гоголя в отношении к своему труду: “Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь”. И далее: “Огромно велико мое творение, и не скоро конец его”. О том же можно заключить и из “Авторской исповеди” (появление “плана”, углубление самого замысла), но дальнейшими показаниями “Авторской исповеди” пользоваться трудно, так как о разных творческих моментах, вплоть до замысла второго тома, в них часто говорится суммарно; кроме того, необходимо учитывать и полемический характер исповеди. Есть и еще одно свидетельство Гоголя, правда, также позднейшее, в котором изменение первоначального замысла изложено с некоторыми дополнительными данными. Это — третье письмо из цикла “Четыре письма к разным лицам по поводу “Мертвых душ”“ (гоголевская дата третьего письма — 1843). Здесь рассказано о чтении первых глав “Мертвых душ” (в первой, не известной нам редакции) Пушкину. Эту раннюю редакцию Гоголь характеризует так: “Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы точно содрогнулся”.