Мустай Карим - Долгое-долгое детство Страница 22

Школа - по другую сторону оврага, в Нижнем конце улицы Мечети. Я ее только со стороны видел. Внутрь не заходил. Да и не рвусь особенно-то. Чего я там потерял? Правду небось сказал на днях Валетдин, когда речь о школе зашла: "Не всяк ворона - хоть перья черные, не всяк мулла хоть слова ученые". Если все выучатся, муллой станут - ты мулла, я мулла, а кто же лошадям сено задаст? Добро, если сено есть, тогда, может, и найдется, кому задавать. Другое худо: муллы все люди боятся. Вот и живи, людей пугай, словно упырь какой...

__ Вовсе не хочу я муллой быть, - я и сам не заметил, как вырвалось у меня.

- Почему так говоришь, синнай?

- С этой грамотой и не почуешь, как муллой сделаешься. Закаешься учиться, да поздно будет.

- Даст бог, муллой тебя не сделают. Ученым станешь или землемером. А нет, так - полон дом слепых - один средь нас, иншалла, зрячий будешь, - и тут же пояснила: - Теперь безграмотный все равно что слепой. А мы все невежественные, сынок. Потому нас, темный люд, черными баранами и зовут.

Я тут же остановился.

- Давай сегодня не пойдем в эту школу, давай завтра пойдем.

Перед глазами встала школа, полным-полна черных овец и баранов. Всякие, большие и маленькие, они бодаются, толкаются, блеют истошно.

- Сегодня покажемся и запишемся только. А учиться через неделю пойдете, - не останавливаясь, сказала Старшая Мать.

Она, если раз скажет, вспять не идет, с полпути не возвращается. Перед нами вошел в школу кузнец Аглям, сына своего, длинного и худого, как удилище, Гильметдина, привел. Этого Гильметдина я знаю. Больно ли кроткий, умом ли короткий, только, бедняга, даже самых маленьких мальчишек боится.

Увидев Старшую Мать, учитель Махмуд встал.

- Айда, проходи, мать! Вот сюда присаживайся. Сейчас только сына Агляма-агая запишу...

- Ладно, ладно, мы не спешим, - сказала Старшая Мать. - Большой у тебя сын вырос, Аглям, дай бог, скоро и от своего ребенка благо увидишь.

Аглям за руку поздоровался с ней, затем подвел своего Гильметдина и поставил перед учителем. Казалось, что у парня вот-вот оборвется тонкая, с глубокой ложбинкой шея и обритая высохшая голова скатится на пол. И каким только чудом еще держится эта голова?

- Вот, Махмуд, - сказал осевшим вдруг голосом кузнец, - старшего своего привел к тебе. Мясо, сало себе возьми, кости, шкуру нам оставь.

Что за "мясо", что за "сало", я сначала не понял. А понял, смех меня изнутри защекотал, еле сдержался. Но потом перепугался. Так вот какие истязания ждут Гильметди-на, у которого и без того под рубашкой кости гремят! А если Махмуд и из меня мясо и сало вытянет, лишь кожу да кости оставит? Я был готов тут же вскочить и убежать.

- Ладно, агай, постараемся, рук да разума, сколько есть, не пожалеем, все приложим, - заверил учитель.

Те ушли. Учитель в свою толстую книгу записал и меня.

- Вот, учитель, сына своего на твое попечение отдаю. Ребенок упрямый, обидчивый, своевольный, но душа бесхитростная и тонкая. Но чтобы под твоей рукой и волосок его не упал. На то согласия моего нет. Не прощу. Это я сразу говорю, - сказала Старшая Мать. Голос ее тих, но тверд.

- Насчет этого будь спокойна, мать, - сказал Махмуд, вставая с места. - Сына такой уважаемой матери и ногтем не коснусь. Обещано свято. Не беспокойся.

- Спасибо, учитель, что слова мои принял, - сказала Старшая Мать. Лучше сразу уговориться. Прощай, будь в здравии.

Школа меня особо не поразила. И к разным бумагам, приклеенным к бревенчатым стенам, и к черным партам, и к черной доске я остался равнодушным. И зеленовато-голубые глаза учителя не понравились мне. И его "обещано- свято" что-то не больно убедило. Хорошо, что мы тут же ушли.

Учитель слова своего так и не сдержал. Ногтем-то он и вправду не коснулся - мне от него по-другому доставалось.

На третий или четвертый день учебы мы играли на перемене в прятки, и я залез в печку. Так он мне за это чуть ухо не оторвал. Потом я острием ножа выцарапал на парте букву "К" и за это ребром деревянной линейки получил по пальцам. В третий раз я уже от чужой удачи долю отхватил. Учитель на доске что-то мелом писал, а в это время сидевший за мной то ли Хамитьян, то ли Гильметдин начал баловаться, так учитель приноровился и куском мела с кулак величиной в того озорника запустил. Хорошо приноровился, мел прямо в лоб мне засветил. Из глаз какие-то сверкающие колечки посыпались. Учитель и сам струсил: начал успокаивать меня, утешать. А я нарочно не заплакал, ему назло.

В тот день я окончательно решил: больше в школу не хожу. Как раз тогда и снег уже выпал, и настала пора с горы на санках кататься, за копейку на Шайхаттаровых железных коньках птицей по переулку Белого Юмагула пролетать. Никому ничего не сообщая, я дальнейшее свое учение оставил. И длилось это два года.

Через два года я снова, уже с младшей сестренкой Сали-сой, пошел в первый класс. Меня посадили на самый последний ряд, сестренку на самый первый. Учительница у нас молоденькая девушка, В первые дни она учила нас писать палочки. Сестренка проведет палочку и ко мне бежит, на учительницу и не смотрит: "Агай, правильно?" Учительница делает вид, что не замечает, а я стесняюсь.

Убытки двух потерянный лет я за одну зиму окупил. Весной меня перевели в класс, с которым я в первый раз начинал учиться. Все знакомо, все знакомы, только учитель другой.

А в ту зиму, когда я воли себе дал, немного прошло, и в нашем ауле на белый снег пролилась красная кровь...

ДВА СУДА

Случись в ауле кончина чья-то - скачут по двум сторонам улицы два мальчика, возле каждого дома осаживают коня и кричат: "На погребальную молитву!.. На погребальную молитву!.. На погребальную молитву!.." Самый страшный клич для меня - этот. Будто мальчики не к мертвому на проводы, а прямиком в твою собственную могилу зовут. Впрочем, если крепко подумать, так оно и получается. Настанет время - каждого туда пригласят, туда проводят.

Не разошлись еще утренние сумерки, а по улице уже проскакали один за другим два мальчика:

- На суд идите! На суд идите! На суд идите!

- О господи, неужто опять смерть-сиротство? - огорченно сказала убиравшая со стола Младшая Мать...

- На суд кличут, Младшая Мать. Самигулла, кооперативный голова, мирские деньги украл, несметно. Ямагат судить будет. Очень сердитый был Ташбулат-сельсовет, - запинаясь-спотыкаясь, выложил новость Старший брат Салих. Он всегда так, начнет говорить и сразу теряется.

- Откуда же у мира такие деньги объявились? - спросила Старшая Мать.

Мой Самый Старший брат Муртаза все знает, он тут же все разъяснил:

- Осенью с каждого двора на общественные косилки и молотилки собирали. И с нас брали. Вот те самые деньги.

- Эх, несчастный! До какого только греха не доведет алчность, вздохнула Старшая Мать.

Отец почему-то еще ни слова не сказал. Он думает. Стало тихо и тревожно. Зов тот - "На суд идите!" - вошел, прозвенев стеклом, наполнил избу и сейчас, подступая то к одному, то к другому, бьется в ушах: "На суд идите! На суд идите!"

- Коли уж Самигулла на деньги позарился - никому веры нет. Тоже ходил, твердил, коммунист, дескать, он - и язык ведь не отсох, - зло сказал Муртаза-агай. - Ясно, у каждого пальцы к себе загибаются.

- Если хоть один из вас на Пожарную площадь ногой ступит - смотрите у меня. Рано еще вам человека судить, - сказал отец. И даже пальцем погрозил. Так сурово с братьями он еще никогда не разговаривал. Правда, тут же добавил, вроде помягче уже:

- Запрягите мне серого мерина, к Тимофею съезжу, пожалуй. А вы бы на зайца сходили, что ли. Вон какая пороша выпала.

Удивленные резким тоном отца, братья переглянулись.

- Ладно, отец, сходим на зайца, - сказал Муртаза, насупившись еще больше.

И взрослые мужчины разошлись по своим делам. Немного погодя опять проскакали те мальчишки:

- На суд идите - на Пожарную площадь! На суд идите - на Пожарную площадь!

Много всяких зрелищ видел я: и тебе "туманные картинки"*, и тебе комедь, и байгу-скачки - все видел. А вот которое судом называется не видел ни разу. Надо посмотреть.

Пожарная площадь - на самом взгорье улицы Мечети. Народу собралось там - не счесть, не перечесть. Все больше деды да дядьки бородатые. Мы, мелкая ребятня, залезли на большой сугроб по другую сторону улицы. На площадь нас не пускают, гонят прочь.

- Мелкоту прочь гоните, чтоб и следа не было! - проверещал какой-то старик.

- Пусть смотрят и видят, в назиданье, - сказал толстый мужчина с одутловатым лицом.

- В острастку будет, - добавил еще кто-то.

- Младенцев безгрешных домой отправьте. Не комедь же здесь разыгрывают.

- Неизвестно, какая еще комедь случится...

"Туманные картинки" - кино.

Народ все больше кипятится - и все больше бурлит майдан. Вдруг все замолчали. Поскрипывая валенками, с Нижней улицы вышли на площадь Ташбулат-сельсовет и два с ним чужака. Ташбулат росточком маленький, чуть пошире шагнёт - полы черного тулупа земли касаются. Должно быть, от отца или старшего брата тулуп достался.