Петр Краснов - Мантык, охотник на львов Страница 22

— Ала-ли, ала-ле, ала-ли — ала-ле…

Коля заглядѣлся на ихъ работу и многое вспомнилъ. Онъ видѣлъ стариковъ съ высокими тонкими безъ икръ ногами, и мальчиковъ, почти дѣтей. Всѣ работали, торопясь кончить погрузку, и трюмный старшина, плотный французъ, жестами и крикомъ: Dêpкchez vous, mais dêpкchez vous, mes vieux![39] подбодрялъ ихъ торопиться.

Одни насыпали широкими емкими желѣзными лопатами уголь въ быстро подставляемыя корзины, другіе подхватывали эти корзины, и людская вереница казалась сложною машиною.

Чья то рука мягко охватила Колю за плечи. Онъ оглянулся. Мистеръ Стайнлей въ широкополой шляпѣ подошелъ къ Колѣ и, охвативъ за плечи, согнулся съ нимъ къ борту парохода.

— Когда нибудь, — сказалъ онъ, медленно выговаривая слова, — люди изобрѣтутъ, мой милый Коля, и такую машину, которая замѣнитъ этихъ несчастныхъ и будетъ за нихъ грузить на пароходы уголь.

— А что же тогда «эти» будутъ дѣлать? — поворачиваясь къ мистеру Стайнлею, сказалъ Коля и его синесѣрые глаза впились въ глаза американца. Странно серьезно и сурово было ихъ выраженіе.

— Какъ, что?

— Они умрутъ съ голода… Вы знаете… Когда мы, — я, мамочка, Галина, дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ съ внукомъ Мантыкомъ, два года тому назадъ, пріѣхали въ Марсель — у насъ ничего не было. Намъ нечего было ѣсть. Съ нами были другіе Русскіе, и имъ тоже нечего было ѣсть. Не просить же милостыню?.. Это, мистеръ Стайнлей, грѣхъ. И тогда дѣдушка и Мантыкъ, — дѣдушкѣ было уже семьдесятъ лѣтъ, а Мантыку едва четырнадцать, и съ ними офицеры-добровольцы, пошли на пристань грузить уголь… И они сами прокормились и насъ прокормили. А, если вездѣ станетъ машина, мистеръ Стайнлей, что будутъ дѣлать бѣдные люди, у которыхъ ничего нѣтъ?

Мистеръ Стайнлей долгимъ взглядомъ смотрѣлъ на худощавое лицо Коли и потомъ тихо сказалъ:

— Бѣдное… бѣдное дитя… Когда нибудь вы все это мнѣ разскажете!

Громадный «Лаосъ» былъ готовъ къ отплытію. Онъ издалъ три короткихъ глухихъ и зычныхъ гудка. На пристани волновалась и кипѣла толпа провожающихъ, по другую сторону снимали черныя угольныя доски, сворачивали угольные брезенты, и шаланда, отпихиваясь баграми, отходила отъ борта.

На высокомъ бѣломъ мостикѣ, увѣшанномъ пробковыми спасательными кругами, въ будкѣ съ зеркальными окнами у громаднаго рулевого колеса стало два матроса. Сѣдобородый капитанъ въ синемъ длинномъ сюртукѣ и бѣлыхъ панталонахъ, въ фуражкѣ, густо расшитой золотымъ галуномъ и съ нимъ два офицера появились на мостив. Съ серебристымъ звонкомъ повернулось колесо машиннаго телеграфа и раздалась команда.

Тяжелые, сѣрые осклизлые канаты причаловъ шумно упали въ воду. «Лаосъ» точно вздрогнулъ, вздохнулъ и вспѣнилъ воду винтомъ. Стала отходить отъ него пристань съ пестрой толпой, гдѣ платки, руки и зонтики посылали послѣдній привѣтъ столпившимся у борта пассажирамъ.

Между пристанью и «Лаосомъ» легла зеленая полоса моря. Она вскипѣла бѣлою пѣною, заиграла множествомъ пузырьковъ, зашипѣла, и, сначала медленно, потомъ все быстрѣе, «Лаосъ» сталъ выходить изъ тѣснаго канала между пристаней.

Совсѣмъ еще близко отъ парохода, на взбудораженныхъ волнахъ колыхалась тяжелая угольная шаланда. Люди на ней бросили грести. Они стояли всѣ вмѣстѣ, подняли руки, показывая одинъ палецъ, и что то отчаянно вопили. Но что, за шумомъ машины и волны, разобрать было нельзя.

— Что это, — спросилъ Коля мистера Стайнлея. — О чемъ это они такъ забезпокоились?

— Вѣрно бакшишъ[40] просятъ, — отвѣчалъ Стайнлей. — Мало имъ дали.

Какъ то незамѣтно удалился берегъ. Вся Марсель открылась на горѣ бѣлыми домами, и бухта Жоліеттъ съ длинными молами пристаней, съ пароходами и лодками оказалась далеко позади.

Свѣжій вѣтерокъ задувалъ съ моря и шевелилъ русыми Колиными волосами. Машина уже не шумѣла, но гдѣ-то далеко въ нутрѣ парохода глухо, ровно и мѣрно стучала. Впереди, подъ высокимъ килемъ, шипѣла пѣной вода, раздвигалась двумя темносиними косыми волнами и, развернувшись въ бѣлые гребни, уходила за пароходъ.

Стала видна на скалѣ надъ городомъ церковь и на ней золотая статуя Божіей Матери — Охранительницы — «Нотръ Дамъ де-ля Гардъ» — покровительницы Марсельскихъ моряковъ. Она сверкала на солнцѣ въ голубомъ небѣ, какъ дневная звѣзда и, казалось, собою прикрывала весь громадный бѣлый городъ, громоздившійся по крутому берегу.

Бѣлый маякъ, окруженный низкими домиками, проплылъ мимо. На розовожелтыхъ скалахъ островка показались развалины. Еще островокъ… — Скала… — все уходило назадъ. Чуть дрожалъ пароходъ. Монотонно, навѣвая сонъ, стучала машина и шумѣла вода. Бѣлыя чайки носились кругомъ. Все дальше уходилъ берегъ. Неразличимы стали острова. Въ бѣлое пятно слились дома Марсели и только блестѣла, точно парила надъ городомъ золотая статуя.

Нотръ-Дамъ де-ля Гардъ! Божія Матерь стерегущая.

Шире стали морскія дали. Голубѣе шипящія волны. Тутъ, тамъ брызнули, засверкали серебромъ, заиграли бѣлые зайцы вдругъ запѣнившихъ подъ засвѣжевшимъ вѣтромъ волнъ. Вдали, гдѣ синее небо спустилось къ синему морю, появилась туманная, сквозная дымка.

Тянула даль своею безпредѣльностью. Несказанно хорошъ былъ Божій міръ!

На палубѣ зазвонили къ утреннему завтраку. Пароходъ ускорялъ свой бѣгъ. Европейскій берегъ заволакивался дымкой дали.

II

ПРИВИДЕНИЕ

На пароходѣ появилось привидѣніе. О немъ разсказывали въ той шестимѣстной каютѣ третьяго класса, гдѣ помещался Коля.

Его видѣла горничная каютъ перваго класса. Поздно ночью ее вызвала арабская принцесса, ѣхавшая въ Александра и занимавшая отдѣльную каюту. Принцесса потребовала къ себѣ въ каюту кофе и сандвичей, такъ какъ она два дня изъ-за качки ничего не ѣла, и теперь проголодалась и почувствовала, что можетъ ѣсть. Горничная пошла въ буфетъ. Она все приготовила и готовилась нести подносъ, какъ увидала бѣлую тѣнь, стоявшую у стѣны. Горничная разсказывала, что эта тѣнь была громадной величины, до самаго потолка, что это былъ, какъ бы человѣкъ, закутанный во все бѣлое и что у него горѣли синимъ яркимъ огнемъ глаза. Горничная взвизгнула и бросилась бѣжать. Она подняла тревогу на пароходѣ и вернулась въ столовую въ сопровождены матросовъ и стэвардовъ. Никакого привидѣнія въ столовой не оказалось, но не оказалось на подносѣ ни кофе, ни хлѣба, ни сандвичей. Смятая пятифранковая бумажка валялась около до чиста выпитой чашки.

Странное было привидѣніе, которое ѣстъ и пьетъ и платитъ еще деньги. Рѣшили, что кто-нибудь изъ стэвардовъ пошутилъ надъ горничной и успокоились. Въ сильную качку было не до привидѣній? И безъ нихъ было тошно жить на свѣтѣ.

Колю не укачивало. Не укачивало и его хозяевъ.

Мистеръ Стайнлей часто вызывалъ къ себѣ Колю и заставлялъ его разсказывать о Россіи, о жизни въ изгнаніи, заграницей. Мистеръ Брамбль лежалъ обыкновенно на спинѣ на койкѣ, курилъ вонючую трубку крѣпкаго англійскаго табака и поглядывалъ на Колю скучающими, равнодушными глазами. Иногда, вытряхнувъ пепелъ изъ трубки, онъ поворачивался спиною къ Стайнлею и Колѣ и засыпалъ.

Коля и Стайнлей сидѣли на складныхъ стуликахъ подъ полузадраеннымъ иллюминаторомъ. Въ его круглое, мутное отъ водяныхъ брызгъ стекло, то было видно синее глубокое небо, то окно вдругъ опускалось, и тогда показывалось всхолмленное синее море, темносиняя волна пѣнистымъ краемъ лизала его и соленыя, свѣжія брызги летѣли въ лицо Колѣ. И становилось Колѣ отъ нихъ почему-то весело, и бодрость приливала къ его сердцу.

Напротивъ, у двери, трепалась малиновая занавѣска. Ока то отставала отъ двери, медленно входила въ каюту, касалась стоявшихъ за койками чемодановъ, потомъ такъ же медленно начинала подходить къ двери и прижималась къ ней вплотную. Въ умывальникѣ плескала и лилась вода. Чемоданы вдругъ точно оживали и ползли къ ногамъ Стайнлея, и Коля бросался, чтобы поставить ихъ на мѣсто, а они уже ползли обратно, и Коля съ трудомъ, хватаясь за желѣзныя стѣнки кроватей, удерживалъ равновѣсіе при смѣхѣ американца. И самому ему было смѣшно.

Качало и основательно качало.

Наверху дулъ жестокій мистраль.[41] Онъ свисталъ въ вантахъ крановыхъ низкихъ мачтъ, разметывалъ въ клочья густой черный дымъ, валившій изъ пароходныхъ трубъ и гудѣлъ въ большихъ бѣлыхъ желѣзныхъ вентиляторахъ. Съ палубы все было убрано, и матросы дежурили на ней, держась за протянутые вдоль каютъ леера.[42]

Море бушевало. Сине-лиловыя волны поднимались горами, становились выше бортовъ «Лаоса». По нимъ жемчужнымъ узоромъ катилась пѣна. Волны сгибались, ломаясь на гребнѣ, съ грознымъ шипѣньемъ вскипали, покрываясь бѣлыми пузырьками и низвергались на пароходъ. Надъ ними, махая косыми крыльями рѣяли чайки. Пароходъ содрогался подъ ударами волнъ, подымался на нихъ и вдругъ падалъ носомъ съ грознымъ гуломъ, подобнымъ пушечному выстрѣлу, и тогда брызги летѣли далеко по палубѣ и волна заливала бѣлыя узкія доски. А потомъ пароходъ переваливался съ боку на бокъ, точно ему такъ легче было пробивать себѣ путь черезъ разыгравшееся море.