Давид Маркиш - Стать Лютовым Страница 22

А потом всё завертелось как-то не так. Вот ведь бывает, и часто: всё как будто рассчитано, всё заранее измерено, но одно какое-то звенышко оказывается надорванным, и вся цепь событий нарушается и теряет предусмотренное направление. Радость превращается в огорчение, неукоснительный порядок - в суету. С письмами надо было что-то делать, а именно - передавать их по известному адресу. Но за письмами стоял Великий отправитель, за одну встречу с которым курьера ждала смерть. В Константинополе дело казалось проще: приехал, передал. Да и Троцкий ведь особенно не настаивал, Блюмкин сам напросился на поручение. В Москве всё выглядело иначе. В Москве он уже не был уверен в том, что Льва Давидовича ради будущего мировой революции, ради победы вот-вот вернут на родину. Самому нести книгу с тайными письмами было никак нельзя. Попросил отнести верного человека - тот сплоховал, испугался, книгу вернул. Но страшная тайна осталась при нем, испугавшемся. Да и к Радеку не надо было идти исповедоваться, как к попу. Радек выслушал, подумал, почесал козлиный подбородок и противным голосом посоветовал стучаться в ЦКК и там во всем виниться. Значит, знали уже двое. А кто поручится, что они никому ничего не сболтнули? Первый - это еще полбеды: ну сказал жене под одеялом страшным шепотом. А вот Радек мог и донести, что-то вид у него во время встречи был какой-то жеваный, и этот гнусный подбородок. Он перепугался, при слове "Троцкий" он просто стал сам не свой. Ясно, что, подумав немного, мог и побежать на самый верх, мог написать письмо в тот же ЦКК или Менжинскому. А может, сейчас как раз сидит и пишет, это "отточенное перо партии"... Надо опередить, надо действовать первым, это ясно и дураку. Либо идти к Трилиссеру и всё ему объяснить, либо рвать когти, бежать на Восток, раствориться там среди медлительного понятного люда, переждать. Деньги есть, можно лечь на дно где-нибудь в Персии, можно пересидеть грозу в одном из тибетских монастырей. Иначе - смерть.

Знала о константинопольской встрече, о книге и красивая Лиза. Тут Яка был спокоен - он ее почти любил, он открыл ей тайну, чтобы накрепко привязать к себе, и еще потому, что эта ядовитая тайна - быть может, самая незначительная, самая случайная из всех, которыми был до краев налит Яков Блюмкин,- упрямо рвалась наружу, не желая смешиваться с другими в тяжелый тугой клубок. А красивая Лиза была рядом, она видела, что с Якой творится что-то неладное, она могла и чувствовать кое-что своим партийным чутьем, пролетарско-революционным. И Яка сказал ей - такой славной, такой заботливой.

"Всё время меня не покидала мысль о том,- писала красивая Лиза в своем доносе в ОГПУ,- что, собственно говоря, раньше всех обо всем должен узнать т. Трилиссер, что я, его сотрудница, обязана ему рассказать еще до того, как Блюмкин пойдет в ЦКК".

А Блюмкин всё медлил, всё никак не мог решить, что ему следует предпринять. Скрыться - да, прекрасная идея, но тогда он подведет Трилиссера, собственными руками разрушит резидентуры в Иерусалиме и Константинополе. Идти в ЦКК душа не лежала - не хотелось оправдываться, не хотелось выслушивать всякую жеребятину. Оставался про запас еще один выход: покончить жизнь самоубийством. Но доктор Иссерсон, хороший знакомый, не дал яду, а стреляться из собственного револьвера, уложившего стольких врагов мировой революции, представлялось просто фарсом. Да и намерение взять и умереть было мимолетным, нестойким - рядом Лиза, и тибетский монастырь ждет в горах. А раз так, надо заметать следы и уходить, лишь одну живую душу введя в курс дела - красивую Лизу.

"В среду вечером,- доносила введенная в курс дела Лиза,- часов в 11, мне позвонил Блюмкин и на мой вопрос, был ли он в ЦКК или у т. Трилиссера, он заявил мне, что решил не идти "ни туда, ни сюда", что у него на это не хватает силы воли, что тяжело погибать от руки своих же, что товарищи его не поймут и что он решил исчезнуть на время и просит меня помочь ему, встретиться с ним. Я обещала встретиться и сейчас же позвонила т. Трилиссеру".

Позвонив, девушка побежала на свидание. Встретились на Мясницкой, ночные улицы были пустынны и тихи. Яка, коротко остриженный, без усов, держал в руке небольшой дорожный баул.

- Спасибо, что пришла,- сказал Блюмкин.- Хоть попрощаемся по-человечески... Давай зайдем к Фальку на минутку, тут по дороге.

- Поздно уже, неудобно,- возразила Лиза.- Лучше я внизу постою. Ты быстро...- Машина с чекистами могла вот-вот подъехать, надо было не пропустить.

- А, ладно! - махнул рукой Блюмкин.- Тогда не пойдем.

- Лучше, правда, не идти,- сказала Лиза.- Зачем следы-то оставлять, мало ли что?

До Казанского вокзала рукой подать. Там во всякий час суток толпа, толчея - спекулянты, мешочницы, узбеки в ватных халатах, туркмены в высоких шапках-тельпеках. Нет ничего легче, чем затеряться в таком вареве. Но ташкентский скорый уже ушел, а следующий - на Ашхабад, пассажирский - только через пять часов, на рассвете.

- Поехали ко мне,- просительно глядя, сказала Лиза.- Отдохнешь хотя бы часика два, а потом вернемся прямо к поезду. А? Что тут-то сидеть, только вшей наберемся.- Действительно, в вокзальной тысячной толпе знак чекистам не подать.

Они вышли на площадь, свободную от людей. Вместительная машина выкатилась из переулка, притормозила и остановилась. Из разом распахнувшихся дверец посыпались вооруженные товарищи: один, два, четыре. Еще трое, топая сапогами, бежали к ним через площадь. Лиза сделала осторожный шаг в сторону, потом еще шаг. Ее ждало большое и светлое будущее: она выйдет замуж за резидента советской разведки в Лондоне Горского, от Горского перейдет к нью-йоркскому резиденту Зарубину, тесно приблизится к Оппенгеймеру и Эйнштейну и сыграет далеко не последнюю роль в краже американских ядерных секретов из Лос-Аламоса.

- Сука,- глядя ей в затылок, внятно сказал Блюмкин.- Вот сука! - И, подхваченный под руки, направляемый по прямой, шагнул, пригнувшись, в темную кабину.

И Катя вернулась, каучуковая девочка. Носильщики тащили из купе чемоданы и коробки. На дворе стоял 1932 год.

Катю встречал на перроне долговязый мужчина с чахоточной грудью, с косым пробором над широким крестьянским лбом. Пробор работал в хозяйственном управлении Лубянки, занимал там устойчивое положение. К приезду Кати он побелил свою двухкомнатную квартирку на Безбоженке и завез туда со склада конфискатов старинную двуспальную кровать из карельской березы, с инкрустацией. Пробор был влюблен в Катю совершенно безоглядно, он был готов ради нее на необдуманные поступки. Он немного спешил, торопил события: завоз карельской кровати был преждевремен - Пробор не достиг еще тех служебных вершин, когда сон на буржуйском матрасе не портит трудовой крестьянской биографии.

Кате понравилась кровать, да и Пробор оказался покладистым, мягким человеком. Вскоре в квартирке на Безбоженке появился павловский шкаф красного дерева с пламенем. Это пламя на дверце дворцового шкафа Иуда Гросман мастерски описал в одном из своих рассказов.

А через пять месяцев за сокрытие родственной связи с дядей белогвардейским ротмистром - Пробор был вычищен из органов, а вслед за тем и выслан из столицы за Урал сроком на пять лет. Неглубокие его следы затерялись где-то в Сибири.

Иуде Гросману снилось возвращение домой. Картинки выходили не совсем четкими, хотелось привычно протянуть руку за очками, лежавшими на тумбочке у изголовья гостиничной кровати.

Иуде снилась степь, на краю которой стоял город, обнесенный каменной стеной. Степь сплошь была засыпана обрывками скомканной бумаги, небрежно вырванными из книг страницами. Ветер шатался по степи, вороша и погоняя бумажный мусор. Иуде неприятно было шагать по степи к городу: на бумаге, мертво шуршавшей под ногами, он узнавал свои рассказы, свои дневники. Стараясь не наступать на страницы, он петлял, глядя в землю. Солнце пекло вовсю, пот сползал по лбу Иуды, высачиваясь из-под буденновского шлема, похожего на скифский колпак. До стены города оставалось немного. Глядя на высокую арку ворот, выложенную диким камнем, Иуда вдруг обнаружил, что забыл, зачем он сюда пришел и чем ему надобно заняться в городе. Это открытие смутило Иуду Гросмана.

Над воротами, над створками, распахнутыми настежь, была подвешена, небрежно прибита к стене железными костылями туша вороного коня. Эту часть стены плотно облепил плющ или какое-то другое вьющееся растение; среди плотных зеленых листьев негусто светились красные и голубые цветы. Зеленая стена с конем была похожа на луг, поставленный набок, на всеобщее обозрение. Иуде стало досадно, что он не знает названия стенного вьюнка. Вглядываясь в крупные красивые цветы, среди которых свисал мертвый конь, Иуда Гросман вспомнил Бунина, корившего русских писателей за то, что они не в состоянии отличить львиный зев от полевого василька. Он-то, мол, Бунин, в состоянии, да еще как, а все остальные не знают ни бельмеса. Цветы цветами, но вредный он всё же человек: другие другое знают, что ему не снилось и в дурном сне.