Ах, Вильям! - Элизабет Страут Страница 22

становилось, тем реже она вставала с постели, и я сидела в большом кресле у ее кровати. Мне было вовсе не трудно, я не хочу создавать ложное впечатление, я любила эту женщину, а по вечерам к нам приходили мои девочки, и я чувствовала, что нахожусь там, где и должна. «Пусть не боятся, — сказала Кэтрин ближе к концу, когда в комнату внесли оборудование, — пусть играют с ним», и (как мне кажется) это сработало, ведь девочки видели, что бабушка не боится и что я не боюсь, и быстро приспособились к кислородным штуковинам и к медсестрам, появившимся ближе к концу.

* * *

Лечащий врач Кэтрин беседовал со мной каждый день, он звонил с регулярностью, за которую я его обожала. Он сказал: «Это будет некрасиво». И я сказала: «Понятно». Я не знала, насколько некрасиво все будет, но некрасивая часть длилась недолго. Я объяснила девочкам, что бабушке стало хуже и им пока нельзя ее навещать, и, кажется, они к этому приспособились. В ту пору с ними был Вильям — я имею в виду, он жил с нами последние две недели, — и его присутствие их успокаивало. Но ближе к концу начался кошмар.

Однажды — в выходные — Вильям повез девочек в музей в Бостоне, а я осталась с Кэтрин, и с каждым часом она становилась все беспокойнее, у меня просто разрывалось сердце. С ней было уже не поболтать, так она мучилась, и хотя ей ввели морфин, от которого она до последнего отказывалась, в тот день она металась и причитала. Я зашла к ней, и она теребила простыню и что-то хрипло бормотала, я уже (к сожалению) не помню что, но это было что-то бессмысленное, и очень трудно было смотреть, как усиливаются ее мучения.

И я допустила ошибку. Я потрепала ее по руке и сказала:

— Ах, Кэтрин, осталось совсем недолго.

И эта женщина впилась в меня взглядом, лицо перекошено от гнева, плюнула — попыталась плюнуть — и прохрипела: «Пошла вон!» Она подняла руку, голую руку, торчащую из щелки ночной рубашки, и прохрипела: «Пошла вон… Дрянь такая! Отребье!»

Я мгновенно поняла, что переступила черту, намекнув, что скоро она умрет. Мне и в голову не приходило (тогда), что она может этого не знать, хоть я и сама (в каком-то смысле) этого не знала, а, впрочем, в тот момент уже знала. Но когда она меня выгнала, я зашла за угол дома, где из стены торчал водопроводный кран, а под краном были насыпаны мелкие камни, опустилась на них и зарыдала. Боже, как я рыдала. Ни до, ни после — так я не рыдала никогда. Ведь я была молода и прежде с таким не сталкивалась, хотя я сталкивалась со многим, и все же…

Я просто хочу сказать, что я рыдала.

И, помнится, вскоре вернулся Вильям с девочками, и он заметил меня за углом и отвел девочек внутрь, к домработнице, а затем вышел ко мне, и, помнится, он был ко мне добр, правда очень добр, ничего особенно не говоря.

Затем он вернулся в дом и зашел в комнату матери, а через пару минут вышел и сказал мне: «Никаких больше гостей», потом сел за стол и начал писать. Он писал некролог. Никогда этого не забуду. Мать еще не умерла, а он уже писал ее некролог, и отчего-то — все эти годы — его поступок меня восхищал.

Возможно, все дело в авторитете, о котором я говорила. Я не знаю.

* * *

Я постучалась к Вильяму в номер и, когда он впустил меня, сказала — мы порой говорили друг другу ту легендарную фразочку Крисси, — так вот, я сказала:

— Слушай сюда, ты начинаешь меня бесить.

Но Вильям не улыбнулся.

— Да? — холодно сказал он.

— Да. — Я села на краешек кровати. — Что с тобой творится?

Вильям уставился в пол и медленно покачал головой. Затем поднял на меня взгляд.

— Что со мной творится, — сказал он.

— Да, — сказала я. — Что с тобой творится?

Он сел на кровать с другой стороны и повернулся ко мне лицом:

— Вот что со мной творится, Люси. Я говорил тебе, что работа моя идет паршиво, я говорил это, когда Эстель меня бросила и ты ко мне зашла. Я тебе это говорил. Потом ты спросила об этом в машине, и я снова тебе сказал. Но ты не слушала. Ты меня не слышала. А следом ты спросила, завидую ли я Ричарду Бакстеру. И я… — Он всплеснул руками. — Я почувствовал себя полным говном. Что в последнее время, если честно, и без тебя случается часто.

Мы долго сидели молча. Затем Вильям встал, подошел к окну и вернулся обратно; руки у него были скрещены на груди.

— Знаешь, Люси, — сказал он. — Ты все волнуешься, что муж Бекки слишком на себе зациклен, но, должен тебе признаться, ты сама иногда этому подвержена.

Эти слова причинили мне физическую боль, будто мне в грудь вбили крошечный гвоздик.

— Ну конечно, я завидую Бакстеру, — продолжал Вильям. — Я и близко не сделал ничего столь же значительного. — Он отвернулся к окну. — И вот мы приезжаем сюда, и я до смерти боюсь и не знаю, что делать с этой Лоис Бубар, и тут выясняется, что ты голодная, — вечная твоя беда, Люси, ты вечно голодная, потому что ты никогда ничего не ешь, — и вся поездка превращается в поиск закусочных для Люси. А потом ты упоминаешь о моей работе, ты спросила меня о работе и тут же начинаешь говорить об амишах, какой они устроили культ. Да срал я на их культ!

Я еще немного посидела на кровати, а потом встала и пошла к себе в номер.

* * *

Когда я ушла от Вильяма, и еще когда Вильям с Джоанной собрались пожениться, и когда они уже поженились — в этот период Крисси сильно похудела. Я хочу сказать, она заболела. Она поступила в тот колледж, где мы с Вильямом познакомились. И она заболела. Она так похудела, что сам Вильям позвонил мне и сказал: «Крисси похожа на скелет». Я и раньше это замечала и даже упоминала в разговоре с Вильямом, но лишь когда это произнес Вильям, я ощутила, насколько все серьезно. Он добавил: «Джоанна тоже так думает».

Она заболела.

Наша дочка заболела.

В ту пору Крисси со мной почти не разговаривала. На Рождество они все — Вильям, и Крисси, и Бекка (но не Джоанна) — пришли меня проведать, и Бекка со слезами на глазах воскликнула: «Меня от тебя тошнит!» Она стояла, прижав руки к туловищу, как бы не подпуская меня к себе. А когда Крисси пошла в туалет, тихо сказала: «Посмотри на нее. Ты убиваешь мою сестру». Она отвернулась, а затем снова повернулась ко мне и прибавила: «Ты убиваешь свою дочь».

Мы с Вильямом обратились к женщине, занимавшейся расстройствами пищевого поведения, и разговаривать с ней было просто невыносимо. Она сказала, что в таком возрасте — Крисси было двадцать — выкарабкаться гораздо труднее, а потом еще, пока мы пытались это переварить, покачала головой и добавила: «Это все печально, потому что ей очень больно. Так делают только те, кому очень больно».

Помню, когда мы вышли из кабинета, мы не злились друг на друга. Мы были в ступоре и бесцельно бродили по улицам.

Признаться, я всегда чуточку ненавидела эту женщину.

Вот о чем я размышляла, сидя неподвижно в темном гостиничном номере. Я размышляла о болезни Крисси и впервые в жизни осознала — осознала до конца, не пытаясь себя оправдать, — что виновата во всем была я. Ведь это я ушла из семьи.

Сколько бы я ни ощущала себя невидимкой, это не так.

А потом я вспомнила, как в одиночку отправилась в колледж Крисси поговорить с деканшей; я думала, администрация нам поможет. Вот идиотка. Деканша вела себя со мной некрасиво, она правда вела себя ужасно некрасиво, сказала, что, когда состояние Крисси ухудшится, ее попросят уйти из колледжа, что они ничего не могут — и не будут — для нее делать. А Крисси все время, что я там была, толком со мной не разговаривала, она очень разозлилась, что я пошла к деканше. Она медленно процедила сквозь зубы: «Поверить не могу, что ты приехала сюда и разговаривала с деканшей. Поверить не могу, что ты посмела так нарушить мои границы».

Я хочу сказать — то есть я должна сказать, раз уж решила быть откровенной, — что в ту пору я каждый день ходила в церковь неподалеку от моей квартиры, опускалась на колени и молилась, — и, говоря «молилась»,