Учебный плац - Зигфрид Ленц Страница 22

Объявление, да, поначалу я увидел только объявление, прикрепленное к тополю кнопками на уровне глаз, я удивился и, обернувшись, поглядел на них, теперь они стояли вплотную за моей спиной и отводили мой вопрошающий взгляд, направляя его на объявление: глянь-ка повнимательней. Я прочел надпись: «Дети ищут родителей». Быстро оглядел шесть сфотографированных детских лиц, они показались мне братьями и сестрами, все курносые, взгляд застывший, все большеголовые — но это, быть может, зависело от размеров фотографий. Красный Крест просил всех присылать имеющиеся сведения, которые помогли бы поискам, это я помню. И тут Хайнер Валенди сказал мне в самое ухо:

— А вот этот, в середке, со сдвинутым глазом, он тебе незнаком?

И вдруг я узнал себя. Под фотографией стояло: Бруно Мессмер — мое имя, моя фамилия, день моего рождения. Место моего рождения они лишь предполагали, возможно, Шломиттен на Мемеле. «Дети ищут родителей» — большими буквами стояло на объявлении.

— Это я, — сказал я мальчишкам, — это я.

Вдруг меня бросило в жар, и я тут же вытащил свой нож, чтобы отколупнуть кнопки, крепко вжатые в дерево.

— Нельзя, — сказал Хайнер Валенди, — объявление снимать нельзя.

Он ухватил меня за запястье и дернул вниз руку, а мальчишки вокруг хохотали. Они хохотали, а кто-то из них сказал:

— Наш Бруно не знает даже, откуда он родом.

А другой сказал:

— Нашего Бруно нашли в вороньем гнезде.

И пока Хайнер Валенди все еще держал мою руку, они договорились, что вывесят объявление в школе, прикрепят кнопками к доске, на моем фото начертят решетку и раскрасят его. Тут я оттолкнул их и сорвал объявление, оно порвалось только по краям, и не успели они опомниться и наброситься на меня, как я уже сунул его под рубашку, под мою мокрую рубашку. Они сразу же повалили меня на землю, и Хайнер Валенди вжал мое лицо в клумбу с тюльпанами, требуя у меня объявление. Он скакал на мне верхом, он угрожал и требовал. Кулаками барабанил по ранцу. Земля набивалась мне в рот, а в голове шумело. Не знаю сам, откуда у меня внезапно взялись силы, я уперся в землю и перекатился на бок, я колотил ногами, размахивал руками, и вдруг почувствовал, что свободен, а Хайнер Валенди, который только что скакал на мне верхом, медленно соскользнул с меня и лежит на земле. Тут все бросились бежать, и я тоже побежал, стрелой перелетел через рельсы и помчался по щебенке, плюясь без конца землей; придерживая афишу под измызганной рубахой, я бежал к карликовым елям на учебном плацу, хотел там спрятаться, но потом решил, что мне еще лучше укрыться в увязшем учебном танке, который шеф хотел взорвать, но все еще не взорвал. В прохладе, в сумерках, сидел я на месте наводчика, люк башни был закрыт, свет проникал только через смотровую щель, но его вполне хватало, чтобы отыскать мое фото на объявлении, что лежало у меня на коленях. Это была одна из фотографий, заказанных Доротеей, которые она мне так и не показала. Я долго всматривался в свое изображение, снова и снова читал подпись под фотографией и ощутил такую глубокую печаль, что хотел только одного — исчезнуть, на целый год исчезнуть в какой-нибудь расселине или еще где-нибудь. Я представил себе, что земля разверзнется, просто даст трещину, а учебный танк станет погружаться все глубже и глубже, пока не сядет на дно, пока рухнувшие вслед за ним земляные глыбы целиком не покроют его, так что никто нас не отыщет внизу, в земле. Пусть меня на какое-то время забудут, желал я себе. Но вдруг услышал голоса, крики, они доносились до меня глухо, издалека, из темноты, опустившейся на учебный плац. Вокруг закачались факелы. Луч карманного фонаря обшаривал землю вокруг. В смотровую щель я увидел, что цепь поисковой группы спускается к заболоченному участку, к Холле. Один раз поблизости от меня залаяла собака, но ее позвали откуда-то издалека, и она послушалась. Хотя я не мог разобрать, что они кричат, но сразу же понял, что зовут меня, понял, что люди эти вышли искать меня. Я повернул ручки, задраил люк. Теперь никто не сможет открыть его снаружи. Я сложил объявление и сунул его под рубаху и стал ждать, я твердо решил, если они вернутся и захотят обыскать мое убежище, не отвечать на оклики, прикинуться мертвым. Они вернулись спустя какое-то время, подошли прямиком к танку, не окликая меня по имени, приблизились с факелами в руках, отпустив собаку с поводка — она тотчас вскочила на танк и заскулила. Тогда один из спасателей взобрался на танк и попытался открыть люк, он рвал его на себя, клял все и вся, колотил чем-то твердым по стали, но люк не открывался. Я слышал, как они советуются, а сам лежал тихонько и прислушивался к их разговору, испытывая давящую боль в висках и ту же давящую боль в животе, но вдруг шеф сказал:

— По мне, пожалуй, взорвем его.

Он сказал это так громко, что его все услышали, и, казалось, никто не возражал, ведь никто не задал ни одного вопроса. У меня здорово дрожали руки, когда я попытался повернуть ручки люка, ручки сопротивлялись, их заклинило, и тут в голове у меня внезапно затрещало и затикало, я закричал, закричал еще раз, и люк открылся.

Когда я вспоминаю ту ночь, то вспоминаю, как шеф выносит меня на руках из танка, растирает мне плечи и спину, накидывает на меня свою куртку, а потом, ухватив за шиворот, говорит:

— Ты никогда больше этого не сделаешь, Бруно, никогда.

Мы пошли с ним между горящими факелами, и они, один за другим, оставались за нами или гасли, а шеф все снова и снова коротко прощался и коротко благодарил; под конец, уже у бараков, мы расстались со стариком Голлупом, который в сырую погоду часто проклинал осколки гранат, блуждающих в его груди.

Доротея уже ждала нас, мне пришлось раздеться, отдать афишу, которую она осторожно расправила и повесила просушить, а потом пришлось выпить горячее, горькое питье, у меня от него сразу же закружилась голова, пришлось закутаться в серое шерстяное одеяло. Руки мои все еще