Владимир Сорокин - Роман Страница 23

- Да, был. Правда, я не знаю подробностей. Знаю только, что все осуждены и надолго.

Клюгин пространно вздохнул, многозначительно кивнув своим массивным лбом:

- Мдаа... Плетью обуха не перешибешь. Ну, да ничего. Сибирь - это горнило для настоящих людей. Свинец, олово, всякая дрянь, все в ней расплавится и сгорит, а сталь закалится. И кто знает, кто знает.....

Он снова вздохнул и, неожиданно усмехнувшись, спросил, глядя на Романа своими карими мутноватыми глазами:

- А вы сочувствуете этим политическим?

Роман пожал плечами:

- Я... в общем сочувствую, хотя, честно говоря, давно уже равнодушен к политическим и к государственным проблемам.

- И правильно, - махнул рукой Клюгин, - Надоело все. В наших российских топях, по-моему, еще лет сто настоящей демократией не запахнет. Как гнули мужички спину при царе Горохе, так и гнуть им. Скука смертная эта наша Русь. Скука...

Он снова наполнил две рюмки спиртом и две - водой.

- Постойке-ка, - проговорил Роман, вспоминая, - От кого же я совсем недавно слыхал то же самое? Скучно, скучно в России... Господи, да от Зои Красновской... конечно.

- Зоя Петровна? Она здесь? - равнодушно поднял глаза от рюмок Клюгин.

- Да. Была здесь.

- Что, уехала?

- Уезжает. В Англию с мужем. Ей, как и вам, в России скучно.

- Ну, в Англии не веселей. Лорд с восковым лицом и жестами машины не веселее нашего Дуролома. Тоже тоска порядочная.

- Тоска? А где же, позвольте спросить, не тоска?

Клюгин усмехнулся, поднимая свою рюмку и глядя сквозь нее на Романа:

- Да нигде.

И снова беззвучно и ловко опорожнил обе рюмки.

- Аах. Славно, - качнул он головой, не притрагиваясь к яблокам. Пейте, молодой человек, это промывает перистальт и мозги лучшим образом...

Роман, хотел бьцю отказаться, но легкий хмель снова проснулся в нем, и он совершил процедуру выпивания, на этот раз гораздо удачнее.

Тем временем Клюгин, извлекши откуда-то полдюжины папирос, положил их на стол, одну из них размял и вставил в мундштук. Роман достал свой портсигар и спички. Они закурили.

После недолгого молчания Клюгин спросил:

- Так как же ваша столичная жизнь?

Роман усмехнулся:

- По всей вероятности, кончена. Начинается моя сельская жизнь. Так что теперь мы с вами compagnons dans la misere.

- Ну, ну, - улыбнулся Клюгин, затягиваясь из мундштука, который он держал между большим и указательным пальцем, - И на какое же время эта ваша сельская жизнь? На неделю? На месяц?

- Навсегда, - твердо и серьезно сказал Роман.

- Вы хотите жить здесь? - спросил Клюгин без тени удивления.

- Да. Я взял расчет. Теперь буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством.

- И вы готовы к этому?

- Готов.

Клюгин равнодушно пожал плечами:

- Ну, а что... Коли не наскучит - живите. Все равно где гнить - в городе или в деревне.

- Я с вами не согласен, Андрей Викторович. Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, я буду жить. По-настоящему. Буду работать, читать, писать картины. С вами беседовать.

- Ну, ну, - кивнул лбом Клюгин, затягиваясь папиросой с характерным для него шипением.

В его голосе не чувствовалось ни одобрения, ни осуждения.

Он курил, откинувшись на спинку стула, и глядел мимо Романа, словно рассматривая, хорошо ли скроено плечо его пиджака. За эти годы лицо Клюгина стало более вялым, морщинистым и бледным, а голова, казалось, ещё увеличилась. Роман вспомнил, как сегодня Клюгин не ответил на его христианское приветствие, и спросил:

- Андрей Викторович, вы в Бога не верите?

- Не верю.

- И в Христа не верите?

Клюгин усмехнулся, стряхивая пепел на пол:

- Не верю.

- И в то, что смерти нет, не верите?

Клюгин поморщился, отчего его лицо приняло плаксивое выражение:

- Голубчик вы мой, да я и живу-то, может быть, спокойно только потому, что верю в настоящую смерть. Что рано или поздно вот все это, - он мотнул головой в сторону, - пропадет и исчезнет навеки.

- Вы так не любите мир?

- Люблю, не люблю... причем тут это? Просто он мне подноготно известен так, что успел надоесть. А смерть - это tabula rasa. Это покой и отсутствие всяких миров. И мое отсутствие. Вы надеетесь на воскресение из мертвых, а я на смерть...

- И вы полагаете, что мир, человек - это результат слепой игры слепых сил?

- Да мне наплевать откуда мир взялся - демиург ли создал, или матушка-природа. Я вообще старался никогда не думать на тему происхождения. Это все равно что пытаться представить бесконечность. Мы, голубчик, живем в реальном мире. Вот изба, вот стол, вот рюмка. Вот, наконец, наши руки, глаза, мозги, лимфа. В качестве объекта нашим чувствам дан только этот мир и никакой другой.

- Но вера... - начал было Роман.

- Вера - это имя, - быстро перебил его Клюгин и рассмеялся, - Без Веры мы можем обойтись! Без этого мира - нет!

- Каждый человек верит. А помимо физического мира, нам еще дано чувство трансцендентного, которое есть в каждом человеке и с которым тоже приходится считаться.

- Трансцендентное? Спросите об этом Парамошу Дуролома или мою кухарку Нюрку. У первого трансцендентное - водка, у второй - чулок с деньгами.

- Они верят в Бога, это и есть их трансцендентное...

- Верят потому, что так принято. Вместе молотят, вместе жнут, вместе в бане парятся. Вместе и в церковь ходят.

- Вы не правы, Андрей Викторович. Вера живет в человеке с рождения. Христос нам заповедывал...

- Да что мне ваш Христос! - устало взмахнул руками Клюгин, - Таких безумцев, как он, в миру было пруд пруди. Взяли, выбрали одного и вот молятся на него. А я вам, голубчик, так скажу. Я когда в ссылке жил, много литературы по психиатрии прочитал. А потом вспомнил Евангелие, и меня словно молнией ударили: это же чистый клинический случай! Шизофрения. Вам знакомо это слово?

- Какая глупость...

- Нет, не глупость. Давайте еще выпьем, и я вам расскажу... все расскажу о Христе.

Клюгин быстро наполнил рюмки и заговорил:

- Так вот, Роман Алексеевич. Родился мальчик в Вифлееме у старого плотника Иосифа и его молодой жены Марии. В ту ночь была комета, а по иудейским верованиям, под звездой рождаются только цари да пророки. Политические дела, надо сказать, в Иудее тех времен складывались весьма худо, - подчиненная Риму, она не имела собственного правителя. Ждали мессию, то есть попросту - царя Иудейского. Иосиф же, будучи человеком явно психически не совсем здоровым, женился уже на беременной Марии (иначе, посудите сами, какая бы молодая барышня пошла за старика), вбив себе в голову или точнее - услышал голоса, напевшие ему о высшей причастности к зачатию. Мария же тоже была не совсем нормальна. И вот в таких условиях растет малыш. С детства отчим - безумец и ненормальная мать внушают ему, что он мессия. Постепенно он сходит с ума, то есть становится настоящим шизофреником, бродящим без дела из города в город, резонерствуя и совращая слабохарактерных или таких же сумасшедших. У него настоящий шизофренический букет: раздвоение личности, мания величия, его одолевают видения и галлюцинации, он постоянно слышит голоса и разговаривает якобы со своим небесным отцом. Вся эта карусель длится довольно долго, наконец он становится слишком заметен, наместники боятся волнений, первосвященники потери доверия народа, и вот его решают убрать. Его распинают. И вот здесь-то, милостивый государь вы мой. Роман Алексеевич, происходит самое замечательное. Знаете ли вы, что такое шизофренический Schub?

- Нет, не знаю, - проговорил Роман, с неприязнью слушая Клюгина.

- Это попросту - приступ, наивысшая точка болезни, когда больной впадает в так называемое реактивное состояние, то есть просто совсем заходится. Вывести его из такого состояния могут или сильные лекарства, или сильная боль. Не так давно в наших сумасшедших домах бедных больных выводили из Schub'a простым способом. Им делали "мушку". То есть, взявши мокрое полотенце за оба конца, прижимали к макушке несчастного, а потом изо всех сил дергали. В результате у него снимался скальп с макушки, он терял сознание от боли и потом приходил в себя. Так вот. Для Христа такой "мушкой" было распятие на кресте. Страшная боль отрезвила его, вывела из Schub'a, и он произнес фразу, проливающую свет на всю его историю и подтверждающую мою правоту. "Почто меня оставил?" Вот что он спросил. Болезнь - вот что оставило его, дав на мгновение перед смертью трезвость ума. Если бы он и впрямь был сыном божьим - спросил бы он у отца подобную глупость? Schub кончился, ангелы и голоса исчезли. И умер по-человечески, в рассудке... Так-то. А вы мне - Христос воскресе, Андрей Викторович. Не воскресе. Не воскресе, голубчик...

Отложив мундштук с папиросой на край стола, Клюгин взял рюмки в обе руки и выпил одну за другой.

Роман не притронулся к своим рюмкам. Его папироса давно потухла. Помолчав немного и собравшись с мыслями, он произнес:

- Мда... Как тяжело вам жить, Андрей Викторович.

- И не говорите! - мотнул лбом Клюгин, вытряхивая окурок из мундштука на пол и топча его ногой, - Я бы, признаться, еще в Сибири на себя руки наложил, да как-то уж совсем противно. И самое противное то, что приходиться выбирать способ самоубийства. И вот начинаешь ломать голову - удавиться или утопиться. Будешь взвешивать, что безболезненней. Вроде - утопление. Но, с другой стороны - дольше мучиться. Продумаешь всю ночь, а на рассвете решишь, что лучше все-таки застрелиться в рот. С тем и заснешь.. Хе, хе, хе...