Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 1) Страница 23

- Врете! В университет я все-таки пролезу. Тотчас же вслед за Климом дверь снова отворилась, на пороге встала Лидия, прищурилась и спросила:

- Здесь коптят рыбу? Дронов грубо крикнул:

- Затворите дверь, не лето!

А Макаров, молча поклонясь девушке, закурил от окурка папиросы другую.

- Какой скверный табак, - сказала Лидия, проходя к окну, залепленному снегом, остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова, за что его исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темнокоричневой фигурке девушки.

- Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? - заговорила Лидия, - Ты дал Любе Сомовой "Что делать?", но ведь это же глупый роман! Я пробовала читать его и - не могла. Он весь не стоит двух страниц "Первой любви" Тургенева.

- Девицы любят кисло-сладкое, - сказал Макаров и сам, должно быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему. В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно почувствовал задетым себя, когда она задорно сказала:

- Мужчина, который уступает женщину другому, конечно, - тряпка.

Клим поправил очки и поучительно напомнил:

- Однако, если взять историю отношений Герцена...

- Краснобая "С того берега"? - спросила Лидия. Макаров засмеялся и, ткнув папиросой в кафлю печки, размашисто бросил окурок к двери.

- Что, это веселит вас? - вызывающе спросила девушка, и через несколько минут пред Климом повторилась та сцена, которую он уже наблюдал в городском саду, но теперь Макаров и Лидия разыгрывали ее в более резком тоне.

Напряженно вслушиваясь в их спор, Клим слышал, что хотя они кричат слова обычные, знакомые ему, но связь этих слов неуловима, а смысл их извращается каждым из спорящих по-своему. Казалось, что, по существу, спорить им не о чем, но они спорили раздраженно, покраснев, размахивая руками; Клим ждал, что в следующую минуту они оскорбят друг друга. Быстрые, резкие жесты Макарова неприятно напомнили Климу судорожное мелькание рук утопающего Бориса Варавки. Большеглазое лицо Лидии сделалось тем новым, незнакомым лицом, которое возбуждало смутную тревогу.

"Нет, они не влюблены, - соображал Самгин. - Не влюблены, это ясно!"

Дронов, сидя на койке, посматривал на спорящих бегающими глазами и тихонько покачивался; плоскую физиономию его изредка кривила снисходительная усмешка.

Лидия как-то вдруг сорвалась с места и ушла, сильно хлопнув дверью, Макаров вытер ладонью потный лоб и скучно сказал:

- Сердитая.

Закурив папиросу, он прибавил:

- Умная. Ну, до свиданья...

Дронов усмехнулся вслед ему и свалился боком на койку.

- Ломаются, притворяются, - заговорил он тихо и закрыв глаза. Потом грубовато спросил Клима, сидевшего за столом:

- Лидия-то - слышал? Задорно сказала: в любви - нет милосердия. А? Ух, многим она шеи свернет.

Грубый тон Дронова не возмущал Клима после того, как Макаров однажды сказал:

- Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что не смеет говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него - признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.

Прислушиваясь к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал все тем же скучным голосом:

- Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах:

"Из вежливости говорится - баба, а ежели честно сказать - раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить".

И вдруг, вскочив, точно уколотый, он сказал, стукая кулаком в стену:

- Врете, черти! В университет я попаду, Томилин обещал помочь...

Терпеливо послушав, как Дронов ругал Ржигу, учителей, Клим небрежно спросил:

- Как же у тебя вышло с Маргаритой?

- Что - вышло? - не сразу отозвался Дронов.

- Ну, это - любовь?

- Любовь, - повторил Дронов задумчиво и опустив голову. - Так и вышло: сначала - целовались, а потом все прочее. Это, брат, пустяковина...

Он снова заговорил о гимназии. Клим послушал его и ушел, не узнав того, что хотелось знать.

Он чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным. Было нечто непримиримо обидное в том, что существуют отношения и настроения, непонятные ему. Размышления о женщинах стали самым существенным для него, в них сосредоточилось все действительное и самое важное, все же остальное отступило куда-то в сторону и приобрело странный характер полусна, полуяви.

Полусном казалось и все, чем шумно жили во флигеле. Там явился длинноволосый человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканного сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны. Размахивая тонкими руками, прижимая их ко впалой груди, он держал голову так странно, точно его, когда-то, сильно ударили в подбородок, с той поры он, невольно взмахнув головой, уже не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх. Он убеждал людей отказаться от порочной городской жизни, идти в деревню и пахать землю.

- Старо! - говорил человек, похожий на кормилицу, отмахиваясь; писатель вторил ему:

- Пробовали. Ожглись.

Человек, переодетый мужиком, говорил тоном священника с амвона:

- Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас на дело добра и любви. Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.

Из угла, от печки, раздавался голос Томилина:

- Вы хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но - не будет ли такое опрощение - одичанием?

Клим слышал, что голос учителя стал громче, слова его звучали увереннее и резче. Он все больше обрастал волосами и, видимо, все более беднел, пиджак его был протерт на локтях почти до дыр, на брюках, сзади, был вшит темносерый треугольник, нос заострился, лицо стало голодным. Криво улыбаясь, он часто встряхивал головой, рыжие волосы, осыпая щеки, путались с волосами бороды, обеими руками он терпеливо отбрасывал их за уши. Он спокойнее всех спорил с переодетым в мужика человеком и с другим, лысым, краснолицым, который утверждал, что настоящее, спасительное для народа дело - сыроварение и пчеловодство.

Клима подавляло обилие противоречий и упорство, с которым каждый из людей защищал свою истину. Человек, одетый мужиком, строго и апостольски уверенно говорил о Толстом и двух ликах Христа - церковном и народном, о Европе, которая погибает от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях науки, - науку он особенно презирал.

- В ней сокрыты все основы наших заблуждений, в ней - яд, разрушающий душу.

С дивана, из разорванной обивки которого бородато высовывалось мочало, подскакивал маленький, вихрастый человек в пенснэ и басом, заглушая все голоса, кричал:

- Варварство!

- Именно, - подтверждал писатель. Томилин с любопытством осведомлялся:

- Неужели вы считаете возможным и спасительным для нас возврат к мировоззрению халдейских пастухов?

- Кустарь! Швейцария, - вот! - сиповатым голосом убеждал лысый человек жену писателя. - Скотоводство. Сыр, масло, кожа, мед, лес и - долой фабрики!

Хаос криков и речей всегда заглушался мощным басом человека в пенснэ; он был тоже писатель, составлял популярно-научные брошюры. Он был очень маленький, поэтому огромная голова его в вихрах темных волос казалась чужой на узких плечах, лицо, стиснутое волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во всей его фигуре, было что-то незаконченное. Но его густейший бас обладал невероятной силой и, как вода угли, легко заливал все крики. Выскакивая на середину комнаты, раскачиваясь, точно пьяный, он описывал в воздухе руками круги и эллипсы и говорил об обезьяне, доисторическом человеке, о механизме Вселенной так уверенно, как будто он сам создал Вселенную, посеял в ней Млечный Путь, разместил созвездия, зажег солнца и привел в движение планеты. Его все слушали внимательно, а Дронов - жадно приоткрыв рот и не мигая - смотрел в неясное лицо оратора с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.

Лицо человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным, даже еще более каменело, а выслушав речь, он тотчас же начинал с высокой ноты и с амвона:

- Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают только ужас, не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее...

- Не всеми, - вставил Томилин. - Возьмите Фламмариона.

Но, не слушая или не слыша возражений, толстовец искусно - как находил Клим - изображал жуткую картину: безграничная, безмолвная тьма, в ней, золотыми червячками, дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и исчезают миры.