Михаил Арцыбашев - Санин Страница 23

Опять ему вспомнился Семенов и равнодушие покойного студента к самым заветным мыслям и целям, так глубоко волновавшим его, Юрия, и миллионы ему подобных, вдруг глубоко оттенилось тем наивным и откровенным любованием жизнью, удовольствием, женщинами, луной и соловьиным свистом, которое так поразило и даже неприятно кольнуло его на другой день после скорбного разговора с Семеновым.

Тогда ему было непонятно, как мог он, Семенов, придавать значение таким пустякам, как катанье на лодке, и красивым телам девушек, после того, как он сознательно оттолкнул самые глубокие мысли и высокие понятия; но теперь Юрий только понял, что иначе и быть не могло: все эти пустяки были жизнью настоящей, полной захватывающих переживаний и влекущих наслаждений жизнью, а все великие понятия были лишь пустыми, ничего не предрешающими в необъятной тайне жизни и смерти, комбинациями слов и мыслей. Как бы они ни казались важными и окончательными. После них будут и не могут не быть не менее значительные и последние слова и мысли.

Этот вывод был так не свойствен Юрию и так неожиданно сплелся из его мыслей о добре и зле, что Юрий растерялся. Перед ним открылась какая-то пустота, и на одну секунду острое ощущение ясности - и свободы, похожее на то чувство, которое во сне подымает человека на воздух, чтобы он летел куда хочет, озарило его мозг. Но Юрий испугался. Страшным напряжением он собрал все распавшиеся привычные мысли и понятия о жизни, и пугающее слишком смелое ощущение исчезло. Стало вновь темно и сложно.

Одну минуту Юрий готов был допустить, что смысл настоящей живой жизни в осуществлении своей свободы, что естественно, а следовательно, и хорошо жить только наслаждениями, что даже Рязанцев, со своей точки зрения единицы низшего разбора, цельнее и логичнее его, стремясь к возможно большим половым наслаждениям, как острейшим жизненным ощущениям. Но по этой мысли надо было допустить, что понятие о разврате и чистоте-сухие листья, покрывающие молодую свежую траву, и даже самые поэтические целомудренные девушки, даже Ляля и Карсавина, имеют право свободно окунуться в самый поток чувственных наслаждений. И Юрий испугался своей мысли, счел ее грязной и кощунственной, ужаснулся тому, что она возбуждает его, и вытеснил ее из головы и сердца привычными, тяжелыми и грозными словами.

"Ну да, - думал он, в бездонное блестящее небо, запыленное звездами, жизнь - ощущение, но люди не бессмысленные звери и должны направлять свои желания к добру и не давать им власти над собою..." "Что, если есть Бог над звездами!" - вспомнил Юрий, и жуткое чувство смутного благоговения придавило его к земле. Он не отрываясь смотрел на большую блестящую звезду в хвосте Большой Медведицы и бессознательно вспомнил, что мужик Кузьма, с бахчи, называл эти величавые звезды "возом".

Почему-то, тоже бессознательно, это воспоминание показалось неуместным и даже как будто оскорбило его. Он стал смотреть в сад, после звездного неба казавшийся совсем черным, и опять начал думать: "Если лишить мир женской чистоты, так похожей на первые весенние, еще совсем робкие, но такие прекрасные и трогательные цветы, то что же святого останется в человеке?.."

Тысячи молодых, прекрасных и чистых, как весенние цветы, девушек в солнечном свете, на весенней траве, под цветущими деревьями представились ему. Невысокие груди, круглые плечи, гибкие руки, стройные бедра, изгибаясь стыдливо и таинственно, мелькнули перед его глазами, и голова его сладко закружилась в сладострастном восторге.

Юрий медленно провел рукой по лбу и вдруг опомнился.

- У меня нервы расстроились... надо идти спать.

Неудовлетворенный, расстроенный и еще томимый мгновенным сладострастным видением, Юрий с беспредметной злобой в душе, порывисто делая все движения, пошел в дом.

И уже лежа в постели и тщетно стараясь заснуть, он вспомнил Рязанцева и Лялю.

- Почему, собственно, так возмущает, что Рязанцев любит Лялю не одну и не первую...

Мысль не дала ему ответа, но перед ним, возбуждая тихую нежность и невыразимо приятно лаская разгоряченный мозг, выплыл образ Зины Карсавиной, и как ни старался он затемнить свое чувство, стало понятно, зачем нужно ему, чтобы она была чистой и нетронутой.

"А ведь я люблю ее!" - в первый раз подумал Юрий, и эта мысль вдруг вытеснила все остальные и вызвала на глаза влажность умиления своим новым чувством... Но в следующую минуту Юрий с озлобленной насмешкой уже спрашивал себя: "А почему я сам любил других женщин, прежде нее?.. Правда, я не знал еще о ее существовании, но ведь и Рязанцев не знал о Ляле. И в свое время мы оба думали, что та женщина, которою мы хотим обладать, в настоящий момент и есть "настоящая", самая нужная и подходящая нам. Мы ошибались, но, может быть, ошибаемся и теперь!.. Значит, или хранить вечное целомудрие, или дать полную свободу себе... и женщине, конечно, наслаждаться любовью и страстью... Впрочем, что ж я, - с облегчением перебил себя Юрий, Рязанцев... не то скверно, что он любил, а то, что он и теперь продолжает пользоваться несколькими женщинами, а я нет..."

Эта мысль наполнила Юрия чувством гордости и чистоты, но только на мгновение, а в следующую минуту он опять вспомнил о чувстве, охватившем его при видении тысяч пронизанных солнцем, гибких и чистых девушек, и смутился в полном бессилии овладеть собою и справиться с хаосом чувств и мыслей.

Юрий почувствовал что ему неудобно лежать на правом боку и с неловким усилием повернулся

"В сущности, - подумал он, - все женщины каких я только знал не могли бы меня удовлетворить на всю жизнь. Значит то что я называл настоящей любовью неосуществимо и мечтать о ней просто глупо!"

Юрию стало неловко и на левом боку и, путаясь вспотевшим липким телом в сбившейся горячей простыне, он перевернулся опять. Было жарко и неудобно. Начинала болеть голова.

"Целомудрие идеал, но человечество погибло бы при осуществлении этого идеала, - неожиданно пришло ему в голову, - значит это нелепость. A... тогда и вся жизнь - нелепость!" - с такой злобой стискивая зубы, что перед глазами завертелись золотые круги, почти вслух сказал Юрий

И до самою утра лежа в тяжелой и неудобной позе, с тупым отчаянием в душе, Юрий ворочал похожие на камни тяжелые и противоречивые мысли

Наконец, чтобы выпутаться из них, он стал уверять себя, что он сам дурной, излишне сладострастный и эгоистичный человек, и его сомнения просто скрытая похоть. Но это только еще тяжелее придавило душу, подняло в мозгу сумбур самых разнообразных представлений и мучительное состояние разрушилось наконец вопросом:

- Да с какой стати я себя так мучаю, наконец?

И с чувством отвращения к самому процессу какого бы то ни было мышления, в тупой нервной усталости Юрий заснул.

XV

Ляля до тех пор плакала в своей комнате, уткнувшись лицом в подушку, пока не заснула Утром она встала с больной головой и напухшими глазами

Первой ее мыслью было то, что не надо плакать потому что сегодня к обеду приедет Рязанцев, и ему будет неприятно что у нее заплаканное некрасивое лицо. Но сейчас же она вспомнила что все равно все кончено и нельзя больше любить, ощутила острое горе и жгучую любовь и опять заплакала.

- Какая гадость, какая мерзость! - прошептала Ляля, чувствуя, что задыхается от горьких, еще не выплаканных слез. - За что? За что? - твердила она и в душе у нее была неисходная грусть о навеки ушедшем невозвратимом счастье.

Ей было удивительно и жалко, что Рязанцев мог так легко и постоянно лгать ей.

"И не он один, а значит, и все лгали, - с недоумением думала Ляля, ведь все, решительно все радовались нашей свадьбе и говорили, что он хороший, честный человек! Нет, впрочем, они не лгали, а просто не считали это дурным. Какая гадость!"

И Ляле стало противно смотреть на привычною обстановку, напоминавшую людей, теперь противных ей. Она прислонилась лицом к стеклу окна и стала сквозь слезы смотреть в сад.

На дворе было пасмурно и шел редкий, но крупный дождь. Капли тяжело постукивали по стеклу и быстро сбегали вниз, а Ляле было трудно различить когда слезы, а когда дождевые капли застилали перед нею сад. В саду было сыро, и повисшие мокрые листья были бледны и печально вздрагивали. Стволы деревьев почернели от воды и мокрая трава забито прилила к грязной земле.

И Ляле казалось, что вся ее жизнь несчастна, будущее безнадежно, прошедшее черно.

Горничная приходила звать ее пить чай, но Ляля долго не понимала ее слов. Потом, в столовой, ей было стыдно, когда с ней заговаривал отец. Ей казалось, что говорит с нею с особенной жалостью, что уже все знают, что ее грязно и гадко обманул любимый человек. Во всяком слове ей слышалась эта оскорбительная жалость, и Ляля ушла к себе. Она опять села к окну и, глядя в плачущий серый сад, стала думать.

"Зачем он лицемерил? Зачем так обидел?! Значит, он не любит меня! Нет, Толя меня любит и я его люблю! Так в чем же дело? Да, он обманул меня он еще раньше любил каких-то других, скверных женщин! И они любили его... Как я? спросила себя Ляля с наивным и жгучим любопытством. - Вот вздор, какое мне теперь до этого дело! Ведь с ними он обманул меня и теперь все кончено! Какая я бедная, несчастная!.. Ну нет мне есть дело: он меня обманывал! Ну а если бы признался? Все равно! Это гадко... он уже ласкал других, как меня и даже больше... Это ужасно! Какая я несчастная..."