Константин Станюкович - Избранные произведения в двух томах. Том 2 Страница 23

Василий Александрович взглянул на Елену Николаевну очарованным взглядом, быстро опуская глаза под встречным взглядом оратора, как бы желая скрыть в глубине души волновавшие его чувства. Тем не менее они поняли друг друга, хоть и не смотрели один на другого. Елена Николаевна подумала: «Какой он милый, этот Петровский!» — а Василий Александрович подумал: «Подою я тебя, дуру, будь спокойна!»

Графиня Долгова крепко потерла тонким батистовым платком свои румяные губки, как бы в доказательство, что продаются такие румяны, которые не стираются, и в свою очередь «отдавая справедливость благородству намерений своего друга — Елены Николаевны» (оба друга шлют друг другу нежные взгляды, удивляясь лицемерию друг друга), тем не менее должна заметить, что по ее «скромному» мнению («Хороша скромница!» — думает Елена Николаевна, припоминая целый десяток мужских имен) ни «первые впечатления», ни справки не приведут к желанному результату.

— Самое лучшее, — заключила хорошенькая графиня с нестираемыми румянами, — попросить нуждающегося рассказать свою историю, одним словом une confession…[2] На основании этого и судить…

— Исповедь иногда так трудна, графиня! — смиренно возражает Елена Николаевна своему другу.

— Отчего ж?.. Если сделать ее с открытым сердцем… Мне кажется, она только облегчит душу, chere Helene…[3] Право!.. Мы, женщины, должны знать это!

Обе, сказавши по пакости друг другу, умолкли. Стали говорить другие «милостивые государыни». Баронесса Шпек стояла за справки у соседей. Генеральша Быстрая стояла за справки в полиции. «Там всё должны знать!» Адмиральша Троекурова предлагала решать дело по происхождению. «Благородные всегда достойней!» — выпалила она баритоном с резкостью морской волчицы.

Стали вопрос голосовать. Но во время голосования несколько «милостивых государынь» непременно хотели говорить в один и тот же момент, и поднялся такой шум, что снова затряслись седые букли, председательница позвонила, объяснила, что прения закончены, и снова букли покачались-покачались и остановились на своем месте.

Большинство голосов высказалось за справки у соседей, а в случае недостаточности и в полиции.

Затем Василий Александрович хотел было приступить к чтению второго вопроса, как из передней донеслись чьи-то голоса. Слышно было, как чей-то голос говорил «нельзя», но другой протестовал. Елена Николаевна взглянула на секретаря. Тот попросил позволения у Елены Николаевны узнать, не пришли ли по ошибке сюда просители, но едва он хотел встать, как в залу вошел пожилой, скверно одетый человек, ведя за руку, словно на буксире, оборванного мальчугана.

Вошедший нисколько не сконфузился при виде такого блестящего дамского собрания и поспешил только утереть нос своему мальчугану, любовно оправить его истасканное тоненькое пальтишко, мешковато сидевшее на худеньком маленьком теле, и снять с шеи несколько раз обмотанный вокруг ее красный шарф. Когда он сделал все это, то вывел мальчугана вперед с таким торжественным видом, точно он привел перед собрание благодетельных фей маленького королевича, принужденного только до времени скрываться в плохом костюме, зябнуть при двадцатиградусном морозе, питаться черт знает чем и ночевать где пошлет бог.

Сам попечитель этого мальчугана ничем особенным не отличался от тех нищих в истертых порыжелых хламидах, когда-то бывших пальмерстонами[4] или альмавивами[5] (трудно разобрать) «капитанов» и «чиновников», которые пугают дам в уединенных улицах и сиплым басом, и бледно-зелеными, припухлыми лицами, и блестящим пронзительным взором глаз, выглядывающих из глубины темных ям не то с угрозой, не то с таким выражением страдания, что долго после встречи эти глаза мерещатся и не дают спокойно заснуть.

Вошедший был стар, сед, старался глядеть на этот раз приветливо, хотя все-таки походил на волка, нечаянно из леса попавшего в людское общество. Он потер грязными руками шею, будто отыскивая, куда девался его галстух, и оставался в положении сфинкса, в ожидании того времени, когда ему придется заговорить.

Мальчуган лет девяти, очевидно, не желал чести быть непременно впереди. Он пятился назад и успокоился только тогда, когда приблизился к ногам своего товарища и почувствовал, как знакомая вздрагивавшая рука ласково гладила его косматую, плохо знакомую с гребенкой голову.

Появление этой странной пары, как кажется, не входило в программу заседания «Общества истинно бедных и нравственных людей», вследствие чего не только все «милостивые государыни», но и единственный «милостивый государь» были в первую минуту озадачены и смотрели на появившихся гостей глазами, в которых было много изумления, брезгливости, испуга, но очень мало теплоты и участия. Эти чувства вызывал главным образом, конечно, странный старик, лицо которого хоть и старалось быть приветливым, но все-таки не внушало большого расположения; особенно его глубоко засевшие глаза, смотревшие на «милостивых государынь» с какой-то блуждающей улыбкой, производили неприятное впечатление: не было в них того смиренно-льстивого выражения, которое так хорошо знакомо и так нравится благотворителям и благодетельницам.

Однако надо было заговорить с этими нежданными гостями, и Василий Александрович заговорил.

— Что вам угодно? — спросил он тем канцелярски-вежливым тоном, который он считал образцом нежности в сношениях с клиентами общества.

— Мне почти что ничего! — отвечал странный старик, улыбаясь глазами, — а вот этому мальчику надо бы помочь.

— Вы его отец?

— Нет…

— Родственник?

— По Христу!..

— Ггмм… Странное родство… Он ваш приемыш?

— Приемыш.

Секретарь взглянул на «милостивых государынь», лукаво прищурив глаза, словно бы говоря: «Вот отчаянный лгун!» — и обратился к мальчику:

— Как тебя зовут?

— Сенькой.

— Есть у тебя отец?

— Не знаю.

— А мать?

— Не знаю.

— Кого же ты знаешь?

— Дедушку знаю.

— Кто ж твой дедушка?

— А вот!

Мальчик улыбнулся, оскалив ряд белых зубов, и показал пальцем на старика. Старик ласково ему усмехнулся.

— Давно ты его знаешь?

— Давно…

— Чем занимаешься?

Мальчик не понимал.

— Что делаешь?

— Все делаю, когда дрова есть — печку топлю, дедушке помогаю…

— Ваше звание? — обратился секретарь к старику.

Тот вынул из кармана засаленную бумагу и подал секретарю.

Василий Александрович прочел бумагу, пожал плечами и с осторожной брезгливостью положил ее перед почтенной председательницей. Та в свою очередь пожала плечами, потрясла седыми буклями и передала дальше. Осторожно, словно боясь чумной заразы, дотрогивались до этой бумаги ручки «милостивых государынь» и затем торопились сбыть, проводив ее вздохом или пожатием плеч.

— До чего дошел!

— Как пал!

— Ужасно!

Такие восклицания в виде шепота вырвались из груди многих «милостивых государынь».

— У вас есть рекомендация? — снова спросил секретарь.

— Нет.

Василий Александрович обвел собрание взором сожаления, что у него нет рекомендации.

«У него нет рекомендации!» — отвечали взгляды в ответ.

«У него нет рекомендации!» — безмолвно сказали все лица и личики.

— И вид у него скверный! — тихо шепнула председательница.

— Пьяница!.. — еще тише отвечал секретарь. — А мальчик, верно, взят напрокат!

Дело старика, видимо, было проиграно. Он это понял и вдруг стал угрюм.

— Так вы говорите, что у вас нет рекомендации?

— Никакой.

— Даже никакой? Это очень жаль! Судя по вашим бумагам (секретарь встает и брезгливо отдает назад бумагу), вы человек не без образования и поймете, следовательно, что цели нашего общества не позволяют удовлетворить вашей просьбе.

Старик слушал эту речь с каким-то угрюмым вниманием, но когда секретарь кончил, он опустил голову и как-то весь съежился. Глаза его спрятались в темных ямах, и из груди вылетел надтреснутый голос, произнесший тихо:

— Но ведь я не за себя… За мальчика!

— За мальчика? — переспросил секретарь и пошел на свое место.

Несколько секунд недоумения.

— Имеем ли мы право? — тихо шепчет секретарь.

— Имеем ли мы право? — также тихо шепчет почтенная председательница, строго покачивая буклями.

«Имеем ли мы право?» — спрашивают сами себя все «милостивые государыни».

— К сожалению, мы не имеем права! — решает сперва лицо секретаря, потом жест, а затем и тихий шепот.

— К сожалению, мы не имеем права! — говорит по-французски председательница.

«Мы не имеем права!» — отвечают лица «милостивых государынь», и все они обращают внимание на мальчика, помочь которому они не имеют права.