Александра Анненская - Повести и рассказы для детей Страница 23

И она заперлась у себя в комнате с двумя больными, предоставив остальных больных и здоровых попечениям Марьи Семеновны. Последняя не стала особенно церемониться ни с теми, ни с другими: здоровых она заперла на ключ в класс, «чтобы они не совались», больным строго велела как можно скорее раздеваться и сама стаскивала с них мокрое платье, немилосердно теребя их и не переставая ворчать на «гадких шалуний», «неслухов», которых следовало бы хорошенько высечь, чтобы отучить от таких штук. Взволнованные случившимся, бедные девочки и без того страдали и от боли, и от раскаяния, а тут еще эта брань, это безжалостное отношение к ним. Очутившись в постелях, под теплыми одеялами, они пришли в себя, каждой хотелось поделиться с другими своими впечатлениями, подробно рассказать, что именно и в какую минуту она чувствовала, но Марья Семеновна не давала им сказать ни слова.

– Молчать! Молчать! Лежать у меня смирно! Что это за разговоры? Этак нашалили, да еще хвастаетесь… Дуня, лежи смирно, не раскрывайся… Анна, ты чего не прикладываешь мокрых тряпок к ногам? Хочешь, чтобы доктор отрезал тебе их? И отрежет, подожди.

Анна рассеянно слушала угрозы Марьи Семеновны, машинально прикладывала холодные компрессы к ушибленным ногам и думала об одном: «Что делает Нина Ивановна, скоро ли она исполнит свое обещание и придет к нам?»

Но прошло четверть часа, полчаса, час, а Нина Ивановна не показывалась. Дверь её комнаты несколько раз отворялась, она несколько раз проходила по коридору, но в спальню не заглядывала.

«Что же это она нас забросила? – думала Анна, прислушиваясь ко всякому шороху, – вон Соня говорит, а вон Люба, – значит, они ничего; чего же с ними возиться? Гадкая Люба! ведь я ей говорила, чтобы она не лезла, а она не послушалась, из-за неё и я теперь больна. Конечно, из-за неё. А Нина Ивановна-то ухаживает за ней, а обо мне и не подумает. И Соня туда же! Больная, дежурить не может, а шалить лезет. С какой стати она лежит в комнате Нины Ивановны? И я хочу туда. У меня очень болят ноги, страшно болят. Я наверно не могу ходить».

Грустные размышления Анны были прерваны, наконец, появлением Нины Ивановны с доктором, за которым она посылала. Доктор внимательно осмотрел всех «пострадавших», как он, смеясь, назвал их, и нашел, что Ольгу, Матрешу, Пашу и Дуню почти не стоит держать в постели, так как они совсем здоровы, а Кате и Анне надо посидеть спокойно дня два, чтобы не натрудить зашибленные ноги.

– Ничего, дешево они все отделались, – заметил он, обращаясь к Нине Ивановне. – Вам, кажется, всех их тяжелее пришлось? Вон вы как перепугались.

Действительно, лицо Нины Ивановны было покрыто смертельной бледностью и руки её нервно дрожали.

– Я, главное, боюсь за свою дочку, да за ту больную, Соню Крылову, – взволнованным голосом проговорила она.

– И тем, авось, ничего не будет! – успокаивал доктор. – Давайте им только аккуратно лекарство. Ваша дочка завтра же будет молодцом, а ту, другую, придется несколько дней продержать в постели, – слабенькая она очень.

Нина Ивановна вышла из комнаты вместе с доктором и ни разу даже не оглянулась на Анну.

Успокоясь насчет прочих девочек, она спешила вернуться к своей дорогой дочке и к бедной Соне, положение которой сильно тревожило ее.

«Ушла, даже не взглянула! – с досадой думала Анна. – Точно меня на свете нет. Ведь сказал же ей доктор, что тем ничего, зачем же она опять к ним?»

И девочка нетерпеливо двигалась в постели, беспрестанно сбрасывая свои компрессы.

В коридоре опять раздались шаги Нины Ивановны, проводившей доктора и возвращавшейся к себе. Анна не выдержала.

– Нина Ивановна! – позвала она жалобным голосом. Нина Ивановна услышала ее, подошла к ней и спросила – что ей нужно?

– У меня очень, очень болят ноги! – жаловалась Анна.

– Бедная девочка! Ну, что делать, надо потерпеть. Такие шалости даром не проходят.

Она говорила своим обыкновенным, спокойным, ласковым голосом, но Анне этот голос показался слишком холодным; она тихонько погладила девочку по голове, но Анне хотелось более нежной ласки, хотелось чтобы Нина Ивановна обняла ее так же крепко, как свою Любочку, посмотрела на нее такими же глазами, как на свою дочку. И с какой стати упрекает она ее за шалость? Разве она шалила? Она ведь полезла на сарай только затем, чтобы увести Любочку…

Нина Ивановна, конечно, не знала этого; она не подозревала, какие чувства волнуют девочку, закрывшую лицо руками и быстро уткнувшуюся в подушку. Она не могла долго возиться с Анной, когда ее ждали двое больных детей. Она еще раз посоветовала девочке запастись терпением, повторила ей уверение доктора, что ушиб её не опасен, и затем поспешила уйти от неё.

Анне казалось, что она осталась одна, совсем одна, всеми брошенная, забытая… А между тем около неё болтали и шумели другие больные.

После посещения доктора они совершенно успокоились, развеселились и соглашались оставаться в постелях только с тем, чтобы им позволяли разговаривать друг с другом и играть. Марье Семеновне надоело кричать на них, она махнула рукой и отправилась в класс, к здоровым. Без неё в спальне началось веселье, рассказы, разговоры, игры. Одна Анна не принимала в них участия; она лежала повернувшись к стене, молча, сердитая, унылая. «Чего они кричат и хохочут, несносные девчонки, – с неудовольствием думала она. – Хоть бы заснули все поскорей».

Но когда настала ночь, когда в спальне все затихло и слышалось только мерное дыхание да легкое всхрапывание спавших, ей стало еще тяжелее. Теперь уже она была в самом деле одна. Сколько она ни ворочалась, ни вздыхала, ни охала, никто не слышал ее. Дверь Нины Ивановны несколько раз скрипнула, несколько раз проходила она спешными шагами по коридору. Анна пробовала кликать ее, громко стонать, – напрасно: она ничего не слышала или не хотела слышать, как думала Анна. Действительно, Нине Ивановне было вовсе не до неё: у Любочки сделался сильный жар с бредом. Соня спала тревожно, беспрестанно вздрагивала, вскрикивала во сне. Если бы Анна была её родная дочь, существо особенно близкое ей, может быть она и нашла бы минуту времени, чтобы успокоить, утешить, приголубить ее, но ведь Анна была просто одна из девочек, безопасно спавших под охраной Марьи Семеновны; доктор сказал, что её ушиб не представляет ничего серьезного – значит, и думать о ней нечего; поскучает, поболеет немного – не беда, вперед будет умнее.

«Доктор говорил, что они выздоровеют завтра, тогда, может быть, она возьмет меня к себе и опять будет добрая?» – утешила себя, наконец, Анна, утомившись и от горя, и от злости, и от боли в ногах.

Но, увы! Следующий день принес ей мало радостей. Нина Ивановна вышла к воспитанницам бледная, с усталыми от бессонной ночи глазами, и просила девочек вести себя хорошенько и не очень шуметь, так как Любочка все еще не совсем здорова, а Соня очень слаба, лежит в постели. Она позволила всем вчерашним больным, кроме Кати и Анны, встать с постели и даже кататься с горы вместе с прочими.

– Но, дети, – прибавила она, – если случится опять какая-нибудь беда, ваша гора будет срыта, смотрите, будьте осторожны.

– Нина Ивановна, возьмите меня к себе, – попробовала попросить Анна.

– Нет, моя милая, не могу, на моем диване лежит Соня, да и потом, моим больным нужен покой, лишний человек в комнате может повредить им! – отозвалась Нина Ивановна и опять ушла.

О, как бесконечно длинно тянутся для Анны часы этого короткого зимнего дня. Много раз при Катерине Алексеевне приходилось ей проводить и целые дни, и целые ночи одной, запертой в темном чулане. Много слез пролила она в этом чулане, много раз со злости она до крови кусала себе руки, но все-таки ни разу не чувствовала она себя такой несчастной, как в этот день. Девочки играли или в классных комнатах, или во дворе, и не заглядывали в спальню; к Кате пришла её тетка и принесла ей пряников и орехов, уселась подле неё на постель и вполголоса рассказывала ей длинные истории о разных своих родных и знакомых. Из комнаты Нины Ивановны слышался по временам то голос Сони, то смех Любочки, – об Анне никто не думал, никто не обращал на нее внимания. В прежнее время это показалось бы девочке вполне естественным: все больные лежали в приюте всегда одни и никому не приходило в голову развлекать, забавлять их. Дали вовремя лекарства, накормили, напоили, чего еще нужно? И никто из сирот никогда не ждал ничего большего. Не ждала в прежнее время и Анна. Но в последние месяцы ласка Нины Ивановны пробудила в девочке новые ощущения. Ей захотелось не только быть сытой и не терпеть притеснений, но еще встречать ласку, заботливость, привет, «быть, как Любочка», говорила она сама себе, не умея хорошо определить своих чувств. Она перестала мечтать о «беленькой старушке», ей стало казаться, что Нина Ивановна лучше всякой старушки умеет и утешить, и приголубить; в мыслях она часто называла ее, как Любочка, «мамочкой», и как сильно, нежно любила она ее!