Алексей Писемский - Масоны Страница 23

- Ты разве вернулся? - спросил он.

- Сейчас только приехал, - отвечал Антип Ильич с лицом, сияющим кротостью, и кладя на стол перед барином заздравную просфору и большой пакет, - от господина Крапчика! - объяснил он о пакете.

Сверстов между тем, воскликнув: "Узнаешь ли ты меня, Антип Ильич?" подошел к старику с распростертыми объятиями.

- Как, сударь, не узнать, - отвечал тот добрым голосом, и оба они обнялись и поцеловались, но не в губы, а по-масонски, прикладывая щеку к щеке, после чего Антип Ильич, поклонившись истово барину своему и гостю, ушел.

- Вот он скорей меня удостоится сделаться аскетом, - сказал, указав на него глазами, Егор Егорыч, и распечатывая неторопливо письмо Крапчика.

- Он не аскет, а ангел какой-то! - произнес Сверстов.

Чтение письма, видимо, причинило Егору Егорычу досаду.

- Вот, пожалуй, снова призывают меня на житейский подвиг! - проговорил он, кидая на стол письмо.

- Этим письмом?

- Да.

- Можно прочесть?

- Должно даже тебе прочесть.

Сверстов, надев торопливо очки, пробежал письмо.

- И что ж, по-вашему, этот подвиг слишком ничтожен для вас? - отнесся он к Марфину уже с некоторою строгостью.

- Знаю, что не ничтожен, но мне-то он не по моему душевному настроению, - ответил тот с тоской в голосе.

- Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм... равнодушие Пилата, умывшего себе руки! - почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик - масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.

- Поезжайте и поезжайте! - повторял он. - Это вам говорю я... человек, который, вы знаете, как любит вас, и как высоко я ценю вашу гражданскую мощь и мудрость!

- Но ты забываешь, что я опять впаду в гнев и озлобление! - возражал ему тем же тоскливым голосом Егор Егорыч.

- Впадайте, и чем больше, тем лучше: гнев честный и благородный всегда нашим ближним бывает во спасение! - не унимался Сверстов.

- Я поеду... - произнес протяжно и после некоторого размышления Марфин: живая струйка гражданина, столь присущая ему, заметно начала в нем пробиваться.

- Благодарю, глубоко благодарю; вы ничем бы не могли доставить мне такой радости, как этим; а теперь прощайте!.. Вам, я вижу, многое еще надобно обдумать и сообразить!

Затем, поцеловав друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем, что, как он был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.

Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.

- Фаддеевна! - сказал ей Егор Егорыч. - Позови ко мне Антипа Ильича.

Ключница была удивлена таким приказанием барина, никогда поздно ночью не тревожившего старика; но, ни слова не сказав, пошла.

Антип Ильич не замедлил придти: он еще, несмотря на усталость от дороги, не спал и стоял на молитве.

- Ты, - начал прерывчатым и задыхающимся голосом Егор Егорыч, - заходил к Рыжовым?

- Заходил, - отвечал старик.

- Что же они?

- Старая адмиральша и Людмила Николаевна уехали в Москву на всю весну, - проговорил Антип Ильич как бы самую обыкновенную вещь.

- А прочие две барышни где же? - спросил Егор Егорыч, выпучив даже глаза.

- Прочие в доме своем остались, и к ним переехала одна старушка монашенка и сродственница, кажется, ихняя.

- А племянника моего видел? - присовокупил Егор Егорыч, влекомый каким-то предчувствием.

- Нет, он тоже уехал.

- Куда?

- Неизвестно, не знают.

Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.

Старуха, начинавшая совершенно не понимать, что такое происходит с барином, исполнила и это его приказание.

Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него были в столе, деньги, себе в карман, написал Сверстову коротенькую записку:

"Прощай! Я выезжаю в губернский город; распоряжайтесь у меня, как в своем имении; если встретится вам надобность в деньгах, спросите их у управляющего, - весьма скоро отпишу вам подробнее".

Через час какой-нибудь Егор Егорыч уселся в свои пошевни, в которые прислуга едва успела положить его еще не распакованный с приезда в деревню чемодан. Кучер поехал было, по обыкновению, легкой рысцой, но Егор Егорыч, покачиваясь, как истукан, всем телом при всяком ухабе, почти непрестанно восклицал: "Пошел!.. Пошел!.." Кучер, наконец, не стал сдерживать лошадей, и те, очень, кажется, довольные, что могут поразмяться, несмя несли, и больше всех заявляла себя передовая лошадь: она, как будто бы даже играя, то понуривала своей породистой головой, то вытягивала ее вверх и в то же время ни разу не сбилась с пути. Все это в прежнее время Егору Егорычу, как старому кавалеристу и коннозаводчику, доставило бы великое наслаждение; но теперь он ничего не замечал.

Поутру gnadige Frau проснулась ранее мужа и, усевшись в соседней комнате около приготовленного для нее туалетного столика, принялась размышлять опять о том же, как им будет житься в чужом все-таки доме. Вошедшая к ней одна из красивых горничных и хотевшая было подать gnadige Frau умываться, от чего та отказалась, так как имела привычку всегда сама умываться, доложила затем, что Егор Егорыч уехал из Кузьмищева и оставил господину доктору записку, которую горничная и вручила gnadige Frau. Та пришла в ужас: ей вообразилось, что Егор Егорыч от них удрал. Не соображая уже более ничего другого, она поспешно вошла в свою спальню, разбудила мужа и передала ему новость и записку Егора Егорыча.

- Да, я знаю это, я еще вчера советовал ему так поступить! - проговорил полусонным голосом Сверстов.

- Но как же мы теперь? - возразила gnadige Frau все еще в недоумении и с беспокойством.

- А вот как мы, - прочти! - отвечал Сверстов, сунув ей в руки записку, и, повернувшись к стене, снова закрыл глаза.

По прочтении любезной и обязательной записки Егора Егорыча gnadige Frau устыдилась своего подозрения, что подобный превосходный человек потяготится ими и даже ускачет от них.

XI

Все успехи в жизни своей Крапчик нисколько не приписывал себе, а, напротив, говорил, что ради житейских благ он ни единым пальцем не пошевелил, но что все это лилось на него по великой милости божией. Последнее же время эта милость божия видимым образом отвернулась от него: во-первых, после того, как он дал сенатору объяснение по делу раскольника Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и самое дело о скопцах уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно оправдан; Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин. Она прежде всего перестала приходить поутру здороваться с отцом, причем он обыкновенно ее крестил, а Катрин целовала у него руку; вечером она тоже не стала соблюдать этой церемонии, так что Крапчик, наконец, заметил ей, почему она этого не делает. Катрин усмехнулась, пожала плечами и объявила, что она теперь не маленькая девочка, и что ей наскучило разыгрывать подобные комедии. Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему. Таким образом, все это сделает совершенно понятною ту мрачную и тяжелую сцену, которая произошла между отцом и дочерью за обедом - единственным временем, когда они видались между собою.

- Вы не слыхали, куда Ченцов уехал? - начала Катрин, измученная до последней степени неизвестностью о дорогом ей все-таки человеке.