Валерий Исхаков - Жизнь ни о чем Страница 23

Интересно, как мы тогда себе это представляли?

Трудно, неимоверно трудно припомнить не события, нет, как раз события давних лет видятся все яснее по мере того, как я расписываюсь, - неимоверно трудно восстановить в памяти детский образ мышления, те незрелые, иногда совершенно превратные представления о взрослом мире, нашу зачаточную, порой просто дикарскую этику. До сих пор, когда я совершаю, хотя бы мысленно, какой-нибудь странный, нерациональный, неуместный поступок, я понимаю, что совершаю его не я, а тот прежний Сергей Платонов, ученик даже не девятого, а седьмого или восьмого "В", который продолжает жить во мне наряду с моим взрослым Я и моим Я-Родителем (из России с любовью, профессор Эрик Берн!).

Когда я пытаюсь реконструировать наши детские представления, когда пытаюсь посмотреть на мир глазами моего Я-Ребенка, мне видятся мрачные, поистине кафкианские картины. Представляется мне педагогический совет нашей школы: темная комната, тяжелые черные шторы, тусклое электричество, которое не в силах разогнать мрак, печальные, поникшие, словно присыпанные пеплом раскаяния лица учителей (по большей части учительниц), согбенная фигура директора, обычно такого подтянутого, щеголеватого, бодрого, любимца всех мамаш, дамского угодника и кавалера, но к тому же и умницы, как выяснилось, ибо без отрыва от директорства он написал два учебника по истории СССР и защитил кандидатскую диссертацию. Наш умница директор печально открывает заседание совета.

- На повестке дня всего один вопрос, но вопрос очень важный и, к сожалению, неприятный. Я бы даже сказал, - уточняет директор, стряхивая рассеянно пепел папиросы мимо пепельницы, - болезненный вопрос.

- Да, болезненный, - поддакивает завуч.

Завуч, само собой, женщина, мужчин-завучей в природе не бывает, это по природе своей женская должность - и даже не столько должность, сколько роль: роль королевы-матери из "Гамлета" или из Дюма, "Десять лет спустя", не просто мать, не мать кормящая, как незабвенная Марья Андреевна, а королева-мать - королева, иногда отодвинутая на второй план своим царственным сыном и обреченная доживать свой век, получая от подданных чисто формальные почести, иногда, напротив, нарочно остающаяся в тени, чтобы тем вернее править своим королевством, оставляя сыну лишь внешние, парадные функции. Наша королева-мать пыталась избрать второй вариант и поначалу, пока директор был молод и неопытен, ей это удавалось, но с годами он все чаще осаживал ее, ставил на место, задвигал в дальний угол шахматной доски, как бы стараясь продемонстрировать, что возросшее мастерство позволяет ему выиграть партию и без самой сильной фигуры, так что ей, завучу (не знаю, как перевести это слово в женский род), все чаще приходилось молча кивать, соглашаться, поддакивать. И как бы в противовес постепенному умалению отводимой ей роли, ее политического веса, она все набирала физический вес, так что к тому времени, о котором идет речь, достигла, полагаю, целого центнера, туго обтянутого серым джерси, и с трудом умещалась в самом просторном из всех имеющихся в учительской кресел.

- Да, Семен Семенович, - поддакивает королева-мать - и кресло под ней печально скрипит. "Да-да, Семен Семенович", - кивают, поддакивают остальные учителя, печально и тонко, соответственно весу, поскрипывая стульями.

- Положение становится просто угрожающим, - как бы не слыша их, продолжает директор. - Нам придется принять действенные меры. Мы не можем допустить, чтобы наши выпускные классы, в первую очередь наш замечательный 10-й "В", остался без преподавателя русского языка и литературы. Мы достаточно долго ждали, пока муж нашей уважаемой Марьи Андреевны поправится, однако... Ираида Владимировна, - это завучу, - что вы можете сообщить нам относительно здоровья мужа Марьи Андреевны?

И Ираида Владимировна сообщает. Она долго монотонно читает по бумажке заключение врачей, потом своими словами объясняет то, что и без того ясно: если больной не поправится, он неминуемо умрет, если не умрет, то, возможно, поправится, однако вероятность последнего, увы, невелика, не больше трех-четырех процентов, к тому же ни один врач не обещает быстрого выздоровления, а оно-то нас только и может устроить, длительные сроки совершенно нас не устраивают, они не отвечают задачам педагогического процесса, нам придется принять какие-то экстренные меры... Какие? Этого Ираида Владимировна вслух не говорит, эту сомнительную честь она уступает Семену Семеновичу, впрочем, всем и без того ясно, что другой альтернативы быстрому выздоровлению нет, быстрое выздоровление или быстрая смерть, вот чего мы все ждем от мужа Марьи Андреевны, и если гора не идет к Магомету, Магомет сам отправится к горе...

- Я что-то не совсем понял насчет Магомета и горы... - ехидничает вполголоса единственный, если не считать Семена Семеновича, школьный мужчина, совсем молоденький математик Юрий Михайлович, будущий любовник и муж Нины (о чем тогда они оба еще не догадываются). - Кто гора, а кто Магомет?

Это забавно: Человек-Гора Ираида Владимировна в роли Магомета и маленький, бестелесный, доедаемый болезнью муж Марьи Андреевны в роли горы. Единственное, что роднит беднягу с горой, так это то, что он, подобно горе, не может сдвинуться с места, в то время как гора плоти, обтянутая джерси, способна передвигаться, так что Ираида Владимировна может, если захочет, в костюме Магомета отправиться к бедной умирающей горе и из сострадания к мукам и ради блага всех учащихся принять какие-то меры... Какие? Об этом цивилизованные люди не говорят вслух, меры подразумеваются, важен конечный результат, быстрая милосердная смерть решает все проблемы, затем скромная похоронная процессия, сбор денег на венок и памятник, короткая прочувствованная речь директора, поминки в школьной столовой, на которые учеников не пустят, слезы и, может быть, даже громкие, в голос, рыдания. Но зато потом, после всего этого к нам вернется наша прежняя Марья Андреевна немного похудевшая, осунувшаяся, в черном платье, окруженная атмосферой всеобщего обожания и сочувствия, но - прежняя, уверенная в себе, лучшая учительница, подлинная мать кормящая для своих учеников, ради этого стоит, пожалуй, пережить несколько неприятных мгновений, покуда тощие ноги бедного больного будут судорожно подергиваться, а руки пытаться сорвать мягко душащую его подушку...

Однако время шло, часы тикали - как тикают сейчас, секунда за секундой, пока я сижу за клавиатурой, глядя неведомо куда, не то вдаль, не то вглубь, в прошлое, стряхивая пепел мимо пепельницы в унисон с Семеном Семеновичем, и так же, как он, болезненно морщусь, когда белая королева-завуч показывает (мне? ему? нам?) дыру в расписании занятий, где должна быть литература у двух девятых и двух десятых классов, и в конце концов мрак рассеивается, вымысел уступает место реальности.

Нашему директору удалось сделать невозможное: в разгар учебного года, посреди второй четверти он сумел добыть, заполучить, отвоевать новую учительницу, Наталью Васильевну Горчакову, совсем еще молодую женщину, успевшую по какому-то странному совпадению в тот год лишиться мужа. Он, правда, не умер у нее, а бросил, развелся и женился на ее лучшей подруге, из-за чего Наталья Васильевна пробовала отравиться, долго болела и пропустила по болезни первую четверть. И если бы не жаркие уговоры Семена Семеновича, вообще пропустила бы учебный год.

Нам, десятиклассникам, об этом обстоятельстве стало известно много позже, тогда же мы увидели в Наталье Васильевне (Натали, как вскоре стали мы ее звать за глаза, а некоторые - и в глаза) молоденькую и не слишком привлекательную женщину, или даже девушку, вроде практиканток из педагогического, которые время от времени мешали нашему общению с Марьей Андреевной, отнимали у нее часть столь необходимого классу внимания, - и уж во всяком случае не Прекрасную Даму. Это потом, позже, наперебой читали мы ей Блока, потом мерещились нам и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука, а тогда...

Ну, маленькая, худенькая, как школьница, с узкими плечиками, и одета скромно, вся в сером, словно воробышек, вечно сутулится, прячет грудь, и без того почти незаметную под серой шерстяной кофточкой, вечно потирает руки, кутается в черный шерстяной платок, будто озябла, и нос у нее длинный и острый, как у птички, а глаза... Глаза, впрочем, если приглядеться, непростые: узкие, косо поставленные, вытянутые к вискам, и не просто серые или, при солнечном свете, голубовато-серые, а мерцающие, переливающиеся, словно сделаны из какой-то горной породы с вкраплениями то ли слюды, то ли кварца, колдовские глаза, русалочьи, посмотришь в них - дух захватывает, и страшно, страшно, а отчего страшно - не понять. И голос, который поначалу не понравился, долго потом звучал в ушах, вызывая сладостные воспоминания, и стихи уже не считались за стихи, если их читал кто-то другой, без ее внезапной хрипотцы и едва заметных перебоев ритма.