Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина Страница 23

Те-чет ре-еченька по песо-очечку,

Бережочки мо-оет,

Воровской парень, городской жулик

Начальника про-осит:

То ли акустика закрытого пространства сообщала этому голосу такую льющуюся силу, то ли и впрямь невидимый певец обладал незаурядными голосовыми связками, но только тронула меня в те мгновения эта песня, сентиментальная до слюнявости (как все почти блатные песни).

Ты начальничек, винтик-чайничек,

Отпусти до до-о-му…

Видно, скурвилась, видно, ссучилась

Милая зазно-оба…

Несколько минут, задрав головы, мы с Сашей слушали эту песню, удивительно кинематографически вмонтированную в кадр с грязным двором, с бочками воняющей прокисшей капусты, с розовым следственным корпусом, по крыше которого прогуливались жирные голуби.

— Сорокин тоскует, — проговорил мой приятель.

— А голос хорош! — заметила я.

Саша усмехнулся и сказал:

— Хорош. Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах…

Короче, я написала повесть. Она получилась плохой — как это всегда у меня бывает, когда написанное не имеет к моей шкуре никакого отношения, — но, что называется, свежей. Друзья читали и говорили: не фонтан, старуха, но очень свежо!

В повести действовал следователь Саша (я и тогда поленилась придумать имя), порывистый мальчик с интеллигентной растерянной улыбкой; его друг и сослуживец, загнанный в любовный треугольник; еврейская мама распалась на бабушку и дедушку, папу я ликвидировала. Ну и далее по маршруту со всеми остановками: любовь, смерть друга, забавные и острые диалоги с уголовниками, инфаркт деда… Словом, свежо.

Повесть была напечатана в популярном московском журнале, предварительно пройдя санобработку у двух редакторов, что не прибавило ей художественных достоинств, наоборот — придало необратимо послетифозный вид.

В те годы нельзя было писать о: наркоманах, венерических заболеваниях, проституции, взятках, о мордобоях в милиции и о чем-то еще, не помню, — что поначалу в повести было, а потом сплыло, ибо мое авторское легкомыслие в ту пору могло соперничать лишь с авторским же апломбом.

Нельзя было почему-то указывать местоположение тюрем, звания, в которых пребывали герои, и много чего еще. Для этого по редакции слонялась специальная «проверялыцица», так называлась эта должность, — тихая старуха-проверялыцица, которая стерегла мое появление в редакции, зазывала меня в уголок и говорила заботливым голосом:

— У нас там накладка на шестьдесят четвертой странице… Там взяли фарцовщика с пакетиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет…

— А на левой пройдет? — спрашивала я нервно.

— Ни на какой не пройдет, — добросовестно подумав, отвечала она и вдруг озарялась тихой вдохновенной улыбкой: — А знаете, не переписать ли нам этот эпизод вообще? Пусть он просто фарцует носками. Это пройдет.

…Словом, как раз тогда, когда повесть следовало отправить в корзину, она появилась на страницах журнала.

* * *

Недели через три мне позвонили.

— Лё-о, Анжела Фаттахова, — проговорили в трубке домашним, на зевочке, голосом. — Мне запускаться надо, да… Аль-лё?

— Я вас слушаю.

— Я запускаюсь по плану… Роюсь тут в библиотеке, на студии… Ну и никто меня не удовлетворяет… — Она говорила странно мельтешащим говорком, рассеянно — не то сейчас проснулась, не то, сидя в компании, отвлеклась на чью-то реплику. — Лё-у?

— Я вас слушаю, — повторила я, стараясь придать голосу фундаментальную внятность, как бы намагничивая ее внимание, выравнивая его вдоль хода беседы. Так крепкими тычками подправляют внимание пьяного при выяснении его домашнего адреса.

— Ну, ты ведь мои фильмы знаешь?

Я запнулась — и от панибратского «ты», неожиданно подтвердившего образ пьяного, вспоминающего свой адрес, и оттого, что впервые слышала это имя. Впрочем, я никогда не была своим человеком на «Узбекфильме».

— Смотрю, журнальчик на диване валяется, мой ассистент читал… И фотка удачная — что за краля, думаю… Мне ж запускаться надо по плану, понимаешь, а никто не удовлетворяет… Симпатично пишешь… Как-то… свежо… Поговорим, а?

— Анжелка? — задумчиво переспросил знакомый поэт-сценарист. — Ну, как тебе сказать… Она не бездарна, нет. Глупа, конечно, как Али-баба и сорок разбойников, но… знаешь, у нее есть такой прием: камера наезжает… Наезжает, наезжает, и — глаза героя крупным планом. Медленно взбухает в слезнике горючая капля, выползает и криво бежит по монгольской скуле. Штука беспроигрышная, в смысле воздействия на рядового зрителя, если умело наехать… Это все равно, что на сирот-дебилов просить: только последняя сука не подаст.

Он подозвал официантку и заказал еще пива…

Мы сидели на террасе недавно выстроенного кафе «Голубые купола». Это было странное сооружение, натужный плод современных архитектурных веяний с традиционно восточными элементами, например резьбой по ганчу. Венчали это ханское великолепие три и вправду голубых купола, глянцевито блестевших под солнцем.

Мы тянули пиво из кружек, сверху поглядывая на мелкий прямоугольный водоем, вымощенный голубой керамической плиткой — будто в воду опрокинули ведро синьки. По углам водоема вяло плевались четыре фонтанчика.

Мой знакомый поэт писал сценарии мультфильмов по узбекским народным сказкам. Сказками, как известно, Восток исстари кишит, тут только успевай молотить. Он и молотил: даже будучи сильно пьющим человеком, мой знакомый так и не ухитрился ни разу пропиться до штанов. Окружающим это представлялось хоть и небольшим, хоть и бытовым, но все-таки чудом. Однако факт оставался фактом: человек пил на свои. То есть, в известном смысле, жил в соответствующем своему занятию сказочном пространстве.

— К тому же она — фигура номенклатурная, единственная женщина-режиссер-узбечка. Правда, она татарка… Ты, может, видела ее ленту — «Можжевельник цветет в горах»?

— А он разве цветет? — неуверенно спросила я.

— А тебя это гребет? — уверенно спросил он. — Так вот, там часа полтора героиня мудохается по горам с каким-то пасечником. Пчелки, птички, собачка вислоухая, цветочки раскрываются на замедленной съемке и прочий слюнявый бред. И камера наезжает, наезжает… Глаза героини крупным планом, выкатывается невинная подростковая слеза… Что ты думаешь — поощрительный приз на Всесоюзном фестивале! Я ж тебе говорю: на сирот-дебилов только последняя сука не подаст.

Он заказал себе еще пива, и я, опасаясь, что минут через двадцать он станет совсем непригоден к разговору на практические темы, поспешила спросить о главном:

— А сколько платят за сценарий?

— Зависит от категории фильма. Штук шесть.

— Ско-олько?

— Да-да, — кивнул он с выражением скромного удовольствия, — «из всех искусств для нас важнейшим…». Кстати, тебе известен контекст этой знаменитой ленинской директивы? «Поскольку мы народ по преимуществу неграмотный, из всех искусств…» и далее по тексту… Так что, дерзай. Заработаешь, купишь квартиру, выберешься из своей собачьей конуры, пригласишь меня на новоселье, и — чем черт не шутит — может, я и трахну