Михаил Гоголь - Мертвые души Страница 237

Чичиков дал ему обе.

“Хотел бы очень, почтеннейший Павел Иванович, показать вам имение, стоящее внимания. Да что, господа, позвольте спросить, вы обедали?”

“Обедали, обедали”, сказал Скудронжогло, желая отделаться… “Не будем мешкать и пойдем теперь же”.

“В таком случае пойдем”.

Хлобуев взял в руки картуз. Гости надели на головы картузы, и все отправились пешком осматривать деревню.

“Пойдем осматривать беспорядки и беспутство мое”, говорил. Хлобуев. “Конечно, вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в доме, — до того дожил… Свиньей себя веду, просто свиньей!”

Глубоко вздохнув и как бы чувствуя, что мало будет [Далее начато: ответного <?>] участия со стороны Константина Федоровича и жестковато его сердце, подхватил под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к груди своей. Скудронжогло и Чичиков остались позади и, взявшись под руки, следовали за ними в отдалении.

“Трудно, Платон Михалыч, трудно!” говорил Хлобуев Платонову. “Не можете вообразить, как трудно! Безденежье, бесхлебье, бессапожье! Трын-трава бы это было всё, если бы был молод и один. [если бы был один и молод] Но когда все эти невзгоды станут тебя ломать под старость, а под боком жена, пятеро детей, — сгрустнется, по неволе сгрустнется…”

Платонову стало жалко. “Ну, а если вы продадите деревню — это вас поправит?” спросил он.

“Какое поправит!” сказал Хлобуев, махнувши рукой. “Всё пойдет на уплату необходимейших долгов, а затем для себя не останется и тысячи”.

“Что ж вы будете делать?”

“А бог знает”, говорил Хлобуев, пожимая плечами.

Платонов удивился.

“Как же вы ничего не предпринимаете, чтобы выпутаться из таких обстоятельств?”

“Что ж предпринять”.

“Будто нет уже средств?”

“Никаких”.

“Ну, ищите должности, возьмите какое-нибудь место”.

“Ведь я губернской секретарь. Какое ж мне могут дать выгодное место? Жалованье дадут ничтожное, а ведь у меня жена, пятеро детей”.

“Ну, частную какую-нибудь должность. Пойдите в управляющие”.

“Да кто ж мне поверит имение: я промотал свое”.

“Ну, да если голод и смерть грозят, нужно же что-нибудь предпринимать. Я спрошу, не может ли брат мой [Вместо “Я спрошу ~ брат мой” было начато: Брат мой имеет знакомых в городе] через кого-либо в городе выхлопотать какую-нибудь должность”.

“Нет, Платон Михайлович”, сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его руку: “не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от [Далее начато: стра<шных>] прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну? И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за доставки мне жалованья [чтобы из-за меня] прибавлены были подати на бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним”.

“Вот положение!” думал Платонов. “Это хуже моей спячки”.

Тем временем Скудронжогло и Чичиков, идя позади их на порядочном расстоянии, так между собою говорили:

“Вон запустил как всё!” говорил Скудронжогло, указывая пальцем. “Довел мужика до какой бедности! Когда случится падеж, так уж тут нечего глядеть на свое добро. Тут всё свое продай, да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь [работу. Теперь] и годами не поправишь: и мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница”.

“Так, стало быть, теперь не совсем выгодно и покупать эдакое имение?” спросил Чичиков.

Тут Скудронжогло взглянул на него [взглянул на Чичикова] так, как бы хотел ему сказать: “Ты что за невежа! с азбуки, что ли, нужно с тобой начинать?” — “Невыгодно! да через три года я буду получать двадцать тысяч годового дохода с этого именья. Вот оно как невыгодно! В пятнадцати верстах — безделица! А земля-то какова? разглядите землю! Всё поемные места. Да я заведу лен, [Да я засею льну] да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею — на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите по косогору рожь поднялась, [смотрите, рожь поднялась] ведь это всё падаль. Он хлеба не сеял, я это знаю. Да этому именью полтораста тысяч, а не сорок”.

Чичиков стал опасаться, чтобы Хлобуев не услышал [Над строкой начато карандашом: “В самом деле”, сказал Хлобуев] и потому отстал еще подальше.

“Вон сколько земли оставил впусте!” говорил, начиная сердиться, Скудронжогло. “Хоть бы повестил вперед, так набрели бы охотники. Ну, уж если нечем пахать, так копай под огород. Огородом бы взял. Мужика заставил пробыть четыре года без труда — безделица! Да ведь этим одним ты уже его развратил и навеки погубил. Уж он успел привыкнуть к лохмотью и бродяжничеству! Это стало уже жизнью его”. И, сказавши это, [привыкнуть к лохмотью и бродяжничеству. Сказавши это] плюнул Скудронжогло, и желчное расположение осенило сумрачным облаком его чело.

“Я не могу здесь больше оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок и запустенье! Вы теперь можете с ним покончить и без меня. Отберите у этого дурака поскорее. [Далее начато: имень<е>] Он только бесчестит божий дар”. И сказавши это, Скудронжогло простился с Чичиковым и, нагнавши хозяина, стал также прощаться.

“Помилуйте, Константин Федорович”, говорил удивленный хозяин: “только-что приехали — и назад”.

“Не могу. Мне крайняя надобность быть дома”, сказал Скудронжогло. Простился, сел и уехал на своих пролетках.

Казалось, как будто Хлобуев понял причину его отъезда.

“Не выдержал Константин Федорович”, сказал он. “Чувствую, что не весело такому хозяину, каков он, глядеть на эдакое беспутное управление. Верите ли, что не могу, не могу, Павел Иванович, — что почти вовсе не сеял хлеба в этом году. Как честный человек. Семян не было, не говоря уж о том, что нечем пахать. — Ваш братец, Платон Михайлович, говорят, необыкновенный хозяин. О Константине Федоровиче, что уж говорить! это Наполеон своего рода. Часто, право, думаю: “Ну, зачем [Ну что] столько ума дается в одну голову? ну, что бы хоть каплю его в мою глупую. Хоть бы на то, чтобы съумел дом свой держать! Ничего не умею, ничего не могу”. Ах, Павел Иванович, <возьмите> в свое распоряжение. Жаль больше всего мне мужичков бедных. Чувствую, что не умел быть отцом <?>, не могу быть взыскательным и строгим. Да и как приучить их к порядку, когда сам беспорядочен! Я бы их отпустил сейчас же [сей же час] на волю всех, да как-то устроен русской человек, как-то не может без понукателя… Так и задремлет, так и заплеснет”.

“Ведь это, точно, странно”, сказал Платонов: “отчего это у нас так, что если не смотришь во все глаза за простым человеком, сделается и пьяницей, и негодяем?”

“От недостатка просвещения”, заметил Чичиков.

“Ну, бог весть от чего. Вот мы и просветились, [Далее было: а ведь как живем!] а как-то того. Я и в университете был, и слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги. Оттого ли, что я бестолково учился. Только нет: ведь так и другие товарищи. Может быть два, три человека извлекли себе настоящую пользу, да и то оттого, может быть, что и без того были умны, а прочие ведь только и стараются узнать то, что портит здоровье да и выманивает деньги. Ей богу. Ведь приходили только затем, чтобы аплодировать профессорам, [В автографе — профессору] раздавать им награды, а не самим от них получать. Так из просвещенья-то мы все-таки выберем то, что погаже; наружность его схватим, а его самого <не> возьмем. Нет, Павел Иванович, не умеем мы жить от чего-то другого, а от чего, ей богу, я не знаю”.

“Причины должны быть”, сказал Чичиков.

Вздохнул глубоко бедный Хлобуев и сказал так: “Иной раз, право, мне кажется, что будто русской человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь всё сделать — и ничего не можешь. Всё думаешь: с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за всё, как следует; с завтрашнего дни сядешь на диэту; [с завтрашнего дни станешь есть умеренней] ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, право и эдак все”.

“Нужно в запасе держать благоразумие”, сказал Чичиков: “ежеминутно совещаться с благоразумием, вести с ним дру<жескую> беседу”.