Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога Страница 24

— Въ тонѣ, молодая особа, хорошо, вѣрно! одобрялъ ее Завалевскій, покачивая своею кудрявою, сѣдою головой и чувствуя опять внутри себя приливъ чего-то, давно имъ не испытаннаго, молодаго, счастливаго.

А лицо Марины подъ золотистою кожей разгоралось все замѣтнѣе: отъ свѣжаго воздуха, отъ движенія руки на рулѣ. отъ этого одобренія, быть можетъ.

— И льются медовыя рѣчи? подгонялъ тѣмъ временемъ разсказъ князь Пужбольскій.

— И говоритъ онъ ей: право-ли слово твое, что за ужа готова ты замужъ пойти? Она и сказать что не знаетъ, глядитъ только на него да думаетъ: отколѣ взялся красавецъ да умница такой? А онъ будто отгадавши: я не ужъ простой, говоритъ, а царь вольнаго воднаго царства, и царство мое тутъ близехонько, въ омутѣ глубокомъ, на пескѣ золотомъ. И увидалъ онъ по глазамъ у нея, что согласна она идти за него… Ухватилъ онъ ее сильною рукой, и погрузились они оба въ то его глубокое водное царство.

— Церковище! прервалъ ее снова глухой, сдержанный возгласъ Тулумбаса.

Изъ камышей лодка выѣзжала въ довольно пространный, округлый и со всѣхъ сторонъ обнесенный сосною и березою виръ. Видъ окрестности внезапно измѣнился, какою-то зловѣщею, стальною синевою отливало теперь отъ водной глади подъ падавшею на нее сплошною тѣнью лѣса; лишь въ одномъ мѣстѣ, по самой серединѣ плеса, прорывалась сквозь чащу и бѣжала къ противоположному берегу, трепеща и горя въ струяхъ, длинная и узкая полоса солнечнаго свѣта. Вѣяло сумракомъ, тайною и тяжелымъ смолистымъ запахомъ.

   Questo tristo ruscel..   Al piè delie maligne piagge… [7]

проговорилъ Пужбольскій, вспоминая описаніе Стикса въ Дантовомъ Адѣ и натягивая свой пискливый дискантъ на діаконскій басъ.

Тулумбасъ глянулъ на него тупо встревоженными глазами и — неожиданно перекрестился…

— А знаете, сказала Марина, — здѣсь такъ глубоко, что до дна, сколько разъ ни мѣрили, не могли дойти, — и отъ самаго берега обрывомъ идетъ…

— Это вѣрно, подтвердилъ графъ, — въ дѣтствѣ моемъ, помню, покойный дядя самъ…

— И въ жисть нельзя! прошепталъ. гребецъ и налегъ на весла: ему, видимо, хотѣлось скорѣе выбраться изъ этого мѣста.

— Погодите, погодите, просвѣщенный гражданинъ! остановилъ его князь: спѣшить намъ некуда, и на холодкѣ даже очень пріятно здѣсь… А вы намъ скажите, почему нельзя здѣсь дна измѣрять?

Тулумбасъ только глазами на него повелъ…

— Зачуровано? спросилъ его усмѣхаясь Завалевскій.

Гребецъ, не отвѣчая и уткнувъ себѣ обѣ ручки веселъ въ животъ, дѣлалъ Маринѣ какіе-то странные знаки головою…

— Что? спросила она, наконецъ замѣтивъ.

— На той березѣ, бачите, барышня? пробормоталъ онъ.

Она взглянула по направленію его руки.

На низко опустившейся березовой вѣтви, у самой воды, висѣлъ свитый, на подобіе связи ржанаго снопа, пукъ еще свѣжей, длинной трави.

— Завивъ! Она улыбнулась. — Въ это у насъ во всей здѣшней сторонѣ вѣрятъ, объяснила она Пужбольскому, — кто на кого злость имѣетъ, или боленъ, завьетъ вотъ и повѣситъ. Лихорадка у кого-нибудь, кивнула она на березу, — кто сниметъ или притронется, тому и перейдетъ она, а больной выздоровѣетъ.

— Не на лихоманку! закачалъ головою Тулумбасъ, — у вира у самого!…

Въ голосѣ его дрожала нота суевѣрнаго страха, которая окончательно помирила съ нимъ Пужбольскаго.

— А не на лихоманку, такъ на что же ты думаешь, пріятель? чуть не нѣжно допрашивалъ онъ его теперь.

Но отвѣта онъ не дождался: Тулумбасъ молчалъ и упорно отворачивалъ отъ него свои большіе и красивые, какъ у вола, и какъ у вола глупые глаза.

А Марина между тѣмъ, выпустивъ руль и откинувъ голову за корму, молчаливо и сосредоточенно глядѣла въ воду, будто до этого недосягаемаго дна хотѣлось добѣжать ей лучомъ своего свѣтящагося взгляда…

— А понравилось Фросѣ въ водномъ царствѣ? спросилъ ее смѣясь Пужбольскій.

Она, не оборачиваясь и глядя въ воду попрежнему, заговорила опять:

— И не вѣрила своему счастію Фрося… Онъ такой добрый былъ, умный… не видала она такихъ людей… да и нѣтъ такихъ нигдѣ… нигдѣ… какъ этотъ… какъ тотъ царь вольнаго воднаго царства… И законовъ тамъ нѣтъ тѣхъ… что на землѣ! Вольно было ей любить его!… И только бы на него глядѣть ей да слушать его рѣчи… И не умирать никогда, а все бы глядѣть на него, да слушать!…

Она говорила какъ во снѣ, какимъ-то трепетнымъ, полнымъ непонятнаго волненія голосомъ. Пужбольскій даже испугался.

— Марина Осиповна! потянулся опъ въ ней съ своего мѣста.

Она внезапно обернулась, слабо вскрикнула — и тутъ разсмѣялась.

— Лента моя, лента!…

Прищурившись отъ легкой боли, — лента, вплетенная въ конецъ ея косы, зацѣпилась за желѣзный стержень, на которомъ сидѣлъ руль, — она дернула головою впередъ… и, мгновенно разсыпавшись, великолѣпные темно-русые волосы, словно тяжелая шелковая мантія, скатились по плечамъ ея до самыхъ колѣнъ…

— Dio santissimo! въ неудержимомъ восторгѣ вскрикнулъ Пужбольскій.

Сидѣвшій ближе въ ней графъ закинулъ руку достать ленту, но изъ этого ничего не вышло, и онъ, заглянувъ за корму, увидѣлъ алую ткань, однимъ концомъ своимъ печально плескавшуюся въ водѣ, а другимъ приставшую въ дегтю, которымъ осмолено было суденушко…

— Была — и нѣтъ ея! весело сказалъ онъ полусмущенной, полусмѣющейся Маринѣ, - миръ ея праху! И да не будетъ ей преемницы in saecula saeculoram! всплеснулъ ладонями князь. Оставайтесь отнынѣ навсегда святою Розаліей Алаго-Рога!

— Ну ужь святою не быть мнѣ никогда! отвѣчала она, подбирая обѣими руками волосы свои съ колѣнъ и закидывая ихъ за плечи красивымъ, безсознательно, но строго художественнымъ движеніемъ этихъ рукъ и головы, отъ чего окончательно закружилась голова у Пужбольскаго. — Развѣ въ русалки пойду.

— И полюбите водянаго? съ какою-то забавною, ревнивою тревогой въ голосѣ воскликнулъ онъ.

Не опуская еще рукъ отъ волосъ, быстро обернулась она на него — и такъ и освѣтила его горѣвшими какимъ-то страннымъ пламенемъ глазами.

— А не могу я полюбить — кого мнѣ хочется? пылко выговорила она:- запрещено развѣ мнѣ?

Растерянный Пужбольскій не нашелъ отвѣта… Языкъ у него не ворочался… Онъ только во всѣ глаза глядѣлъ на нее — и чувствовалъ, что кровь какъ молотомъ стучала ему въ виски.

Какъ въ тотъ первый день, когда неожиданно предстала предъ нимъ Марина, будто отъ чьего-то невидимаго прикосновенія, дрогнули артистическія струны въ душѣ Завалевскаго. Чѣмъ-то безмѣрно привлекающимъ показалась ему эта молодая, роскошная жизнь, требующая любви и счастія.

— Нѣтъ, молодая особа, отвѣчалъ онъ за Пужбольскаго, — нѣтъ; счастливъ будетъ тотъ, кого вы полюбите!

Руки ея упади на колѣни, и она мгновенно поблѣднѣла;- только глаза ея теперь засіяли какъ двѣ неотразимыя звѣзды, встрѣтившись съ глазами Завалевскаго.

— Счастливъ? Да? Онъ будетъ счастливъ, вы думаете?… Голосъ ея дрожалъ.

— Не сомнѣваюсь, улыбнулся онъ ей съ какою-то отеческою нѣжностью.

— Какія это все глупости! вдругъ, нежданно, покатилась она со-смѣху… что-то невыразимо радостное слышалось въ томъ смѣхѣ…- А все Александръ Иванычъ, все онъ!… Вѣдь выдумалъ, что я водянаго полюблю!… Ну, да, да, полюблю, замужъ за него пойду, — и какую свадьбу мы съ нимъ сыграемъ!… Всѣхъ окуней, лещей, налимовъ на балъ пригласимъ, на кухню стряпать раковъ посадимъ, ляги будутъ у насъ на скрыпкѣ играть.

— Ляга — лягушка? такъ и встрепенулся Пужбольскій.

— Ну да, продолжала она хохотать, — здѣсь другаго слова нѣтъ.

— Самый корень, прямо отъ санскрита, молвилъ онъ, преисполненный филологическаго удовольствія, — лягатъ, leg — нога по-англійски… А что же сказка, mademoiselle Marina, — Что съ вашею Фросей сдѣлалось?

— А Фрося, заговорила все такъ же весело она, — жаль мнѣ вамъ въ этомъ признаться, — а большою дурой оказалась Фрося!… Семь лѣтъ жила она съ нимъ въ томъ омутѣ глубокомъ, въ палатахъ хрустальныхъ, и семь лѣтъ какъ одинъ день прошли, и конца бы не было счастію ея! Родились у нея за то время дѣвочка, да мальчикъ… какъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, затосковала она, — по землѣ соскучилась. захотѣлось село свое родное повидать, подругъ тѣхъ своихъ тараторовъ!… Очень нужно! пожала плечами Марина…

— А онъ ее отпустилъ?

— А вы бы не отпустили? и Марина глянула на Пужбольскаго быстрымъ, лукавымъ, почти кокетливымъ взглядомъ, — бѣдному князю даже въ голову не приходило, что она способна такъ глядѣть:- вы бы отказали женщинѣ, которую вы любите, когда она тоскуетъ, и плачетъ, и умоляетъ васъ?

— Вамъ бы я ни въ чемъ отказать не могъ! едва слышно проговорилъ онъ.

Но Марина не разслышала, или не хотѣла слышать — и продолжала спѣша: