Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца Страница 24

Рука не поднялась... Такие удивительные, такие чистые глаза...

У Лермонтова, помните: "Воздух чист, как поцелуй ребенка".

Есть у него же, но менее известное: "Воздух чист, как молитва ребенка".

Если перефразировать: "Донос был чист, как молитва ребенка!"

В одном человеке из всех я уверен - Володе Набойщикове.

Стройный, светлоглазый, он у Лююна обычно вел концерты. Но главное дело Набойщикова - хирургия, он возглавлял детскую клинику и работал по совместительству в санитарной авиа-ции, а регион у него - целое государство. Однажды послали его на курсы усовершенствования врачей в Москву... Он истомился, выслушивая длинные лекции, а когда коснулось практики, взял в руки хирургический инструмент и стал оперировать почечных больных.

- Они тут по месяцу к каждой операции готовятся, а я практик, я работаю в полевых условиях, почти как на фронте... Такие операции чуть ли не каждый день делаю, - говорил он.

Как-то он захватил меня с собой, летел на Кару, в поселочек на Карском море, в Ледовитом океане, где обитают ненцы. "Одевайся потеплей, предупредил. - Все, что есть, надевай, а пимы я тебе свои привезу".

Вертолет с запасной емкостью на боку, ярко-желтой, - для горючки раскрутил обмерз-шие винты и, поднимая метель, рванулся в белое небо.

Этот рейс я хорошо запомнил. За бортом мороз, и в вертолете мороз, мы сидели на железных откидных сиденьях, на старых меховых куртках, приникнув к круглым иллюминаторам.

Справа, сверкая на солнце острыми гранями, тянулся горный хребет Заполярного Урала. Реки и речки угадывались по темно-синему следу, озерки зеленели от вылизанного, выскобленно-го ветром льда. Ближе к нам тундра, белая пустыня, те же барханы, в изломах и солнечных пятнах, лишь где-то одинокой кляксой мелькнет чум кочующих здесь ненцев да вдруг откроются темными вытянутыми бараками бывшие гулаговские строения...

Рассказывают, что в них до сих пор обитают те, кто не захотел после освобождения возвра-щаться в обычную жизнь.

- Чем же они живут? - спросил я Набойщикова.

- Промыслом, рыбкой... Ягодой, грибами... тут всего вдоволь.

- А хлеб? Соль? Сахар?

- Ну, разок-другой появятся в городе: что-то продают, что-то закупают... У них и камешки драгоценные, таких в музее не увидишь, - сказал он.

Из этого в общем-то случайного разговора вскоре зародится невнятный, долго мучивший меня замысел романа "Вор-городок".

Кара - поселочек, с полсотни деревянных домов, на окраинах - чумы. Садимся прямо в центре, на узкой площадке, и пока перегружают доставленный груз, горючку и продукты, идем в ближайший дом, где заболела женщина. В помещении грязно, на полу мусор, земля. Тяжкий запах кожи и тухлятины. Старая ненка, маленькая, смуглая, личико - как печеное яблоко, поднялась с меховой, пропахшей псиной лежанки, уставилась на нас.

- Это комиссия? - спросила хрипло.

- Нет. Это врачи, - сказала медсестра из поселка.

- С рентгеном?

- Без рентгена.

Женщина показала на грудь. Набойщиков осматривает, ощупывает, с удивлением обнару-живает, что сломаны два или три ребра.

- Муж побил? - спрашивает. - Где он сейчас?

- Лежит, - говорит женщина.

- Пьяный, что ли?

- Ага. Трезвый не бывает.

- Он что, дрался?

- Я не помню.

- Тоже пила?

- Ага.

- Бил ногами, - добавляет медсестра.

- Поедешь со мной? В больницу? - спрашивает Набойщиков, складывая в чемоданчик инструменты.

- Не поеду, - отвечает женщина.

- Будешь долго болеть... - предупреждает он. - Кто станет лечить?

- Никто. Встану.

- А если опять изобьет?

- Я его сама изобью.

- Но тебе пить нельзя... Запомни. - Ненка молчит. - Вот, оставлю тебе лекарства... Но лучше бы в больницу, - говорит он безнадежно. И поясняет, как перевязаться полотенцем, чтобы быстрей срослось.

Мы торопимся на улицу, там морозно и легко, и уже крутятся винты вертолета, поднимая столбом снег. Пока грузимся, летчик еще успевает выторговать у кого-то из аборигенов пару мешков мороженой рыбы. Платит, как водится, спиртом.

Наступают быстрые сумерки. Со мной в вертолете сидит молодой ненец Коля, у него поморожена правая рука. От него я узнаю, что он охотник, живет одиноко в избушке, заснул и поморозил.

- Но ты же в малице был? - спрашиваю его.

- Да.

- Как же поморозился?

- Не знаю.

Малица - меховая рубашка с зашитыми наглухо рукавами. Если ее не снимать, рук не поморозишь, ясно. Ненцы вообще редко обмораживаются. Этот, видать, крепко выпил и снял малицу...

- А семья есть?

- Нет. Я один.

- И не женат?

Вопрос глупый. И он простодушно отвечает:

- Где же ее найдешь на Ледовитом океане... Я месяцами один!

- А если что с рукой?

- Не знаю, - крутит головой. - Я ничего больше не умею делать. Умею попадать дробиной в глаз зверю.

На другой день мы сидим у Набойщикова в теплой квартире. Жена его тоже врач, хлопочет по хозяйству. Между делом ведут разговор. О том, что в клинику вчера поступила девочка, такая веселенькая, хорошенькая, а сегодня приходят...

- А этот... Ну, охотник? - спрашиваю не без опаски.

Так же просто Володя говорит:

- Ампутировали... Гангрена. По кисть, пока.

- Как же он жить-то будет?

- Так и будет. Если будет, - и предлагает выпить, чтобы уйти от неприятных разговоров.

С Гринером же было так. Я довольно часто наезжал в Воркуту, знал его детишек и все удивлялся, что они такие разные. В старшем ничего от папы и мамы, угрюмый малый, с узким лбом из-под челки, с короткой шеей и длинными сильными руками, похожий даже походкой на гориллу. Мне не удалось с ним ни разу поговорить.

Из-за него-то и начались у Гринера неприятности.

Однажды приехал он в Москву в особенно скверном настроении, я таким его прежде не видел. Мы выпили, и он в порыве откровения поведал мне историю своей семьи.

Работали они тогда с Эммой в геологической партии на Севере, жили в избушке, и однажды им подбросили грудного ребенка. Эмма выдала ребенка за своего. Лет через пять у них родился мальчик, курчавый ангелок, добрый и тихий, я его, кстати, знал.

Но все делалось в семье так, чтобы первому было лучше... Это и понятно. Родительские комплексы. Но старший подрос, и началось...

В школе, в старших классах, стащил телевизор, пропил, Гринер едва вытащил его из мили-ции. Все друг друга знают, помогли. Потом по пьянке подрался, избил кого-то...

Попытался Гринер через военкома, тоже знакомого, спихнуть парня в армию, а тут новое преступление...

Эмма слегла с сердцем, Гринер вымотал все нервы: в городе, где его уважают, такие вдруг дела. Встал вопрос об отъезде...

Это было как бегство, они даже квартиру не реализовали.

Жили (доживали, наверное, будет точней) под Киевом, в домике отца, не очень ухоженном, две комнатушки и веранда. После его смерти дом перестроили, утеплили и даже пригласили меня в гости. С Люсей, Борисом и Садовниковым, когда ездили по Украине, заезжали к ним и были тепло приняты. Дом Гринеров по-прежнему хлебосольный.

Эмма прибаливала - она так и не смогла оправиться после Воркуты, - а Валентин хоро-хорился и показывал какую-то шубу, которую сам сшил, пройдя учебу у здешнего скорняка.

- Овладеваю новым ремеслом, - пошутил бойко. - Надо, понимаешь, зарабатывать... На пенсию не вытянуть, да еще после северных замашек.

- А дети?

Специально спросил так расплывчато. Захочет - скажет, а не захочет... И он тут же загово-рил про младшенького, Женю, который окончил в Архангельске медицинский институт, пошел по маминой дорожке, женился, работает хирургом в больнице...

А однажды, году так в девяностом, раздался у меня дома звонок: Гринеры в Москве, все сразу, и на следующий день уезжают в Израиль.

Нам так и не удалось тогда встретиться.

Осталась коротенькая записка.

Недавно, разбирая рукописи, я на нее наткнулся. Размашистый почерк, всего несколько слов: "...Завтра утром я покину нашу великую державу и отбываю в полную неизвестность. Без денег, без здоровья, а уж о прочих муках говорить не приходится. Очень жаль, что не пришлось нам встретиться в Москве. Буду жить надеждой на свидание в другой стране, если на то будет Божья воля. Обнимаю. Всегда преданно твой Вал. Гринер. 9.11.90 г.".

А потом пришло письмо из какого-то маленького городка в Израиле, где все они поселились. Женя и его жена работают, а сам Гринер с Эммой как бы предоставлены себе. Полная пустота и холодное одиночество.. В тундре было, писал он, не так пустынно...

Нелегкое было письмо. Я сразу не смог на него ответить.

Потом, как бывает, затерял конверт с адресом. А другого письма не последовало.

Где-то на стенке, в старой квартире, рядом с автографом Яна Вассермана были начертаны, в какой-то приезд, и стихи Гринера. Обои сменились, да и квартира с тех пор менялась не раз, а стихи остались в памяти.

Среди родни святой затертых божьих ликов

Живет Приставкин мой большой, но не великий...

А если, вознесясь на небеси земные,