Николай Некрасов - Том 4. Поэмы 1855-1877 Страница 24

Глава 4

«Довольно, довольно объятий и слез!»Я села — и тройка помчалась.«Прощайте, родные!» В декабрьский морозЯ с домом отцовским рассталасьИ мчалась без отдыху с лишком три дня;Меня быстрота увлекала,Она была лучшим врачом для меня…Я скоро в Москву прискакала,К сестре Зинаиде. Мила и умнаБыла молодая княгиня,Как музыку знала! Как пела она!Искусство ей было святыня.Она нам оставила книгу новелл,Исполненных грации нежной,Поэт Веневитинов стансы ей пел,Влюбленный в нее безнадежно;В Италии год Зинаида жилаИ к нам — по сказанью поэта —«Цвет южного неба в очах принесла».Царица московского света,Она не чуждалась артистов, — житьеИм было у Зины в гостиной;Они уважали, любили ееИ Северной звали Коринной…

Поплакали мы. По душе ей былаРешимость моя роковая:«Крепись, моя бедная! будь весела!Ты мрачная стала такая.Чем мне эти темные тучи прогнать?Как мы распростимся с тобою?А вот что! ложись ты до вечера спать,А вечером пир я устрою.Не бойся! всё будет во вкусе твоем,Друзья у меня не повесы,Любимые песни твои мы споем,Сыграем любимые пьесы…»И вечером весть, что приехала я,В Москве уже многие знали.В то время несчастные наши мужьяВниманье Москвы занимали:Едва огласилось решенье суда,Всем было неловко и жутко,В салонах Москвы повторялась тогдаОдна ростопчинская шутка:«В Европе сапожник, чтоб барином стать,Бунтует, — понятное дело!У нас революцию сделала знать:В сапожники, что ль, захотела?..»

И сделалась я «героинею дня».Не только артисты, поэты —Вся двинулась знатная наша родня;Парадные, цугом каретыГремели; напудрив свои парики,Потемкину ровня по летам,Явились былые тузы-старикиС отменно учтивым приветом;Старушки, статс-дамы былого двора,В объятья меня заключали:«Какое геройство!.. Какая пора!..» —И в такт головами качали.

Ну, словом, что было в Москве повидней,Что в ней мимоездом гостило,Всё вечером съехалось к Зине моей:Артистов тут множество было,Певцов-итальянцев тут слышала я,Что были тогда знамениты,Отца моего сослуживцы, друзьяТут были, печалью убиты.Тут были родные ушедших туда,Куда я сама торопилась,Писателей группа, любимых тогда.Со мной дружелюбно простилась:Тут были Одоевский, Вяземский; былПоэт вдохновенный и милый,Поклонник кузины, что рано почил,Безвременно взятый могилой.И Пушкин тут был… Я узнала его…Он другом был нашего детства,В Юрзуфе он жил у отца моего,В ту пору проказ и кокетстваСмеялись, болтали мы, бегали с ним,Бросали друг в друга цветами.Всё наше семейство поехало в Крым,И Пушкин отправился с нами.Мы ехали весело. Вот наконецИ горы, и Черное море!Велел постоять экипажам отец,Гуляли мы тут на просторе.

Тогда уже был мне шестнадцатый год.Гибка, высока не по летам,Покинув семью, я стрелою впередУмчалась с курчавым поэтом;Без шляпки, с распущенной длинной косой;Полуденным солнцем палима,Я к морю летела, — и был предо мнойВид южного берега Крыма!Я радостным взором глядела кругом,Я прыгала, с морем играла;Когда удалялся прилив, я бегомДо самой воды добегала,Когда же прилив возвращался опятьИ волны грядой подступали,От них я спешила назад убежать,А волны меня настигали!..

И Пушкин смотрел… и смеялся, что яБотинки мои промочила.«Молчите! идет гувернантка моя!» —Сказала я строго. (Я скрыла,Что ноги промокли)… Потом я прочлаВ «Онегине» чудные строки.Я вспыхнула вся — я довольна была…Теперь я стара, так далекиТе красные дни! Я не буду скрывать,Что Пушкин в то время казалсяВлюбленным в меня… но, по правде сказать,В кого он тогда не влюблялся!Но, думаю, он не любил никогоТогда, кроме музы: едва лиНе больше любви занимали егоВолнения ее и печали…Юрзуф живописен: в роскошных садахДолины его потонули,У ног его море, вдали Аюдаг…Татарские хижины льнулиК подножию скал; виноград выбегалНа кручу лозой отягченной,И тополь местами недвижно стоялЗеленой и стройной колонной.Мы заняли дом под нависшей скалой,Поэт наверху приютился,Он нам говорил, что доволен судьбой,Что в море и горы влюбился.Прогулки его продолжались по днямИ были всегда одиноки,Он у моря часто бродил по ночам.По-английски брал он урокиУ Лены, сестры моей: Байрон тогдаЕго занимал чрезвычайно.Случалось сестре перевесть иногдаИз Байрона что-нибудь — тайно;Она мне читала попытки свои,А после рвала и бросала,Но Пушкину кто-то сказал из семьи,Что Лена стихи сочиняла:Поэт подобрал лоскутки под окномИ вывел всё дело на сцену.Хваля переводы, он долго потомКонфузил несчастную Лену…Окончив занятья, спускался он внизИ с нами делился досугом;У самой террасы стоял кипарис,Поэт называл его другом,Под ним заставал его часто рассвет,Он с ним, уезжая, прощался…И мне говорили, что Пушкина следВ туземной легенде остался:«К поэту летал соловей по ночам,Как в небо луна выплывала,И вместе с поэтом он пел — и, певцамВнимая, природа смолкала!Потом соловей — повествует народ —Летал сюда каждое лето:И свищет, и плачет, и словно зоветК забытому другу поэта!Но умер поэт — прилетать пересталПернатый певец… Полный горя,С тех пор кипарис сиротою стоял,Внимая лишь ропоту моря..»Но Пушкин надолго прославил его:Туристы его навещают,Садятся под ним и на память с негоДушистые ветки срывают…

Печальна была наша встреча. ПоэтПодавлен был истинным горем.Припомнил он игры ребяческих летВ далеком Юрзуфе, над морем.Покинув привычный насмешливый тон,С любовью, с тоской бесконечной,С участием брата напутствовал онПодругу той жизни беспечной!Со мной он по комнате долго ходил,Судьбой озабочен моею,Я помню, родные, что он говорил,Да так передать не сумею:«Идите, идите! Вы сильны душой,Вы смелым терпеньем богаты,Пусть мирно свершится ваш путь роковой,Пусть вас не смущают утраты!Поверьте, душевной такой чистотыНе стоит сей свет ненавистный!Блажен, кто меняет его суетыНа подвиг любви бескорыстной!Что свет? опостылевший всем маскарад!В нем сердце черствеет и дремлет,В нем царствует вечный, рассчитанный хладИ пылкую правду объемлет…

Вражда умирится влияньем годов,Пред временем рухнет преграда,И вам возвратятся пенаты отцовИ сени домашнего сада!Целебно вольется в усталую грудьДолины наследственной сладость,Вы гордо оглянете пройденный путьИ снова узнаете радость.Да, верю! не долго вам горе терпеть,Гнев царский не будет же вечным…Но если придется в степи умереть,Помянут вас словом сердечным:Пленителен образ отважной жены,Явившей душевную силуИ в снежных пустынях суровой страныСокрывшейся рано в могилу!

Умрете, но ваших страданий рассказПоймется живыми сердцами,И заполночь правнуки ваши о васБеседы не кончат с друзьями.Они им покажут, вздохнув от души,Черты незабвенные ваши,И в память прабабки, погибшей в глуши,Осушатся полные чаши!..Пускай долговечнее мрамор могил,Чем крест деревянный в пустыне,Но мир Долгорукой еще не забыл,А Бирона нет и в помине.

Но что я?.. Дай бог вам здоровья и сил!А там и увидеться можно:Мне царь „Пугачева“ писать поручил,Пугач меня мучит безбожно,Расправиться с ним я на славу хочу,Мне быть на Урале придется.Поеду весной, поскорей захвачу,Что путного там соберется,Да к вам и махну, переехав Урал…»Поэт написал «Пугачева»,Но в дальние наши снега не попал.Как мог он сдержать это слово?

Я слушала музыку, грусти полна,Я пению жадно внимала;Сама я не пела, — была я больна,Я только других умоляла:«Подумайте: я уезжаю с зарей…О, пойте же, пойте! играйте!..Ни музыки я не услышу такой,Ни песни… Наслушаться дайте!..»

И чудные звуки лились без конца!Торжественной песней прощальнойОкончился вечер, — не помню лицаБез грусти, без думы печальной!Черты неподвижных, суровых старухУтратили холод надменный,И взор, что, казалось, навеки потух,Светиться слезой умиленной…Артисты старались себя превзойти,Не знаю я песни прелестнейТой песни-молитвы о добром пути,Той богословляющей песни…О, как вдохновенно играли они!Как пели!.. и плакали сами…И каждый сказал мне: «Господь вас храни!» —Прощаясь со мной со слезами…

Глава 5