Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи Страница 24

И она отвернулась.

Я слушал, слушал и не только страшного судища или вавилонской блудницы, но даже ни «аще», ни «обряще» больше не улавливал. Я знал, что ни о каком «звере» там не могли читать, а между тем нельзя было сомневаться, что тетка Марья именно это слышит. И если бы гудели не «аще и обряще», а что бы там ни происходило, тетка Марья все-таки молилась бы о своем. Дьякон себе читал, а тетка Марья себе молилась, твердо верующая в то, чего отнюдь тут не было.

Она опять стала на колени, а я вышел на солнце из темной, человеком пахнущей, жары.

Струился золотой воздух, щурилось солнце, шли люди, полные затаенной радости и собственной заботы. Заглянув в часовенку, я увидел у паникадила другого извозчика. Это несомненно был другой – громадный, сутулый; кафтан у него был еще короче и еще более подшлепнут. Я уже не стал слушать, что он там шепчет. Может быть то же, а может быть подобное, так же мало связанное с его молящейся душой.

Каждый, точно в заколдованном кругу, – один. В кругу и в беспомощности.

Побрел я в Летний сад, где пахло не камнями, а влажными недрами открывающейся земли. И было мне и хорошо, и скверно.

Молитва жива. Есть. А выражения ей нет. Слов решительно никаких нет.

Да и места для нее нет. Некуда с ней идти. Что же теперь делать?

Они похожи

…Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один ли из вас диавол.

Опрокинутая небесная чаша была не лазурная, даже не синяя, а густо-сиреневая от зноя и от желтизны холмистой равнины, в которую впивались ее края. Края у черты соединения замглились, засерели. Почти в самой середине сиреневого свода стояло солнце. Но оно казалось не светилом, а огненной дырой, через которую прорывались из какого-то невозможного мира пламенные лучи. Лучи падали на землю горячей тяжестью, давили, душили ее, озаряя чрезмерным сиянием. Земля переставала дышать, умирая в славе тяжкого сверканья.

По большой дороге, около нив желтой пшеницы, шли странники, один за другим, один близко к другому. Дорога вилась по холмам от нижнего селения к тому, что на холме. Видно было далеко и широко, видны были оба селения – или, может быть, города, – оба белые и плоские, оба блистающие от белизны, как два алмаза. Дорогу всю ело и давило солнце; только кое-где подступали к ней разбросанные посреди пшеничных полей низкорослые корявые деревья, и тогда на желтую пыль ложились короткие, узловатые и сухие тени.

Странники шли молча, медленно и немного согнувшись под тяжестью солнца. У них были длинные, то желтовато-белые, то желтовато-серые одежды, и верхняя закрывала голову, и лица их были затенены.

Они шли вместе, близко один к другому, а поодаль за ними следовала женщина. Они шли давно и устали, давно шла за ними и женщина. Они редко оборачивались, и женщина, может быть, думала, что они ее не замечают, держалась вдали и не приближалась, но все шла.

У странников не было ни посохов, ни мешков, и только один нес под складками своей совсем желтой одежды что-то громоздкое, с острыми углами.

Там, где дорога подымалась вверх, стояли сразу три серых, короткотенных дерева. Под ними горячие белые камни, большие.

– Учитель, отдохнем здесь, – сказал один из странников, высокий и худой, приподнимая покрывало со лба. Он был стар, сед, лыс. Над добрыми, бледными глазами круглились удивленно поднятые брови, отчего лоб весь морщился в ровные складки.

– Отдохнем! Тут ни воды, ни тени! Не лучше ли отдохнуть, когда придем в город? Скоро ты устаешь, Яков! – быстро стал возражать ему другой, в желтом, тот, что нес ящик под одеждой.

Яков вероятно не стал бы настаивать, так как был кроток, но в это время третий путник, безбородый мальчик, нежноликий и кудрявый, тоже сбросил покров с головы и сказал:

– Да, если б отдохнуть! Мы так устали! Как ты хочешь, Учитель?

Тот, к кому они обращались и называли «Учитель», подойдя к белому камню под деревом, сел, а потому человек в желтом не возражал больше и тоже сел на другой камень, как раз напротив.

Кудрявый мальчик опустился на землю у ног Учителя. От зноя и тяжести была тишина.

Один из странников, не старый и не молодой, остробо-родый, быстрый в движениях, приложил ладонь к глазам и с любопытством глядел на дорогу.

– И что эта женщина идет за нами? Давно идет, а не подходит. Чего ей нужно?

– Может быть, больная. Мало ли народа ходит к Учителю, – сказал Яков.

Но любопытный не унимался.

– Нет, она молода и здорова. Я приметил ее еще там, на берегу. Стоит, следит, не подходит. Не слушает, только следит, а лицо сердитое.

– Лучше бы женщины сидели дома за пряжей и думали бы о том, как помочь бедняку, – сказал человек с ящиком, сидевший напротив Учителя, но тоже стал всматриваться в женщину, которая очень медленно, но решительно и упрямо, подвигалась к ним.

Он долго всматривался, и вдруг тонкая тень набежала на лицо. Лицо у него было молодое, темное, прямой тупой нос, алые сжатые губы, глаза, похожие на небо, только темные, почти черные; черные мягкие волосы, слабо завиваясь, падали на лоб; черная мягкая бородка почти не курчавилась. Казалось, человек с таким лицом не может улыбаться. Он и не улыбался никогда. Весь он был черный и яркий. И одежда у него была почти яркая – желтая.

Когда женщина стала подходить, он отвернулся равнодушно и опустил свои неробкие, темноцветные глаза вниз.

Впрочем, женщина и не подошла близко, а остановилась у последнего дерева, прислонилась к нему головой и молчала. Из-под опущенного серого покрова виден был ее странный горячий взор.

Некоторое время молчали и путники, глядя на женщину Черный не поднимал глаз и не шевелился. Наконец остро-бородый, которому уже не сиделось на месте от любопытства, сказал как будто про себя:

– Вот надоедливая женщина! Докучает и докучает. Спро-шу-ка ее, что ей нужно?

Он остановился, и так как все молчали, продолжал, уже обращаясь к женщине:

– Тебе, милая, нужно что-нибудь? Идешь и идешь все за нами…

Женщина отделилась от дерева и тихо, нерешительно и невнятно сказала:

– Я… к Учителю вашему…

– К Учителю? Что ж ты там, на берегу, при народе не подходила? Ты больная? Откуда ты? Чья?

Женщина смутилась, испугалась, не знала, на какой вопрос отвечать. Потом робко вымолвила:

– Я оттуда… – она неопределенно махнула рукой на восток. – Мои родители… он знает, – произнесла она вдруг с твердостью и неожиданно и гневно указала на черного. – Я не больная. Я хочу говорить с вашим Учителем.

Любопытный добродушно и радостно засмеялся.

– Так ты ее знаешь? – живо обратился он к черному. Но тот молчал и не шевелился.

– Мне надо говорить с вашим Учителем, – настойчиво повторила женщина. Она откинула покрывало и глядела уже без робости, вперед, но не на Учителя, как будто избегая его взором, и не на черного, который ее знал, а на говорившего с ней остробородого ученика. Она была очень молода, лет шестнадцати или пятнадцати, с узким, золотисто-смуглым лицом и огромными черными, гневными глазами. Любопытный покачал головой.

– Не знаешь, чего просишь, девушка. Иди домой. Нельзя тебе говорить с Учителем. Учитель никогда не говорит с женщиной.

– Иди, иди домой, – сказал и Яков, утирая лысину. – Что докучать? Ты не больная. Иди себе.

Но девушка не трогалась с места.

Двое из учеников, молчавших ранее, один длинноволосый, другой курчавый, улыбающийся и зоркий, стали подниматься, и длинноволосый сказал:

– Нехорошо это. Пусть она уйдет от нас. Девушка испугалась и почти вскрикнула:

– Мне надо… Мне надо сказать Учителю…

Ученики заговорили почти все сразу, но в эту минуту сам Учитель сделал движение рукой, освободив ее из-под складок одежды, и они замолкли, поняв, что Он хочет выслушать девушку. Удивились, но замолчали.

Поняла это и девушка, но вдруг опять оробела, сжала губы и в первый раз посмотрела в лицо Того, за кем так долго шла.

Он сидел на белом камне под деревом. У него были глаза, похожие на небо, только светлее, почти солнечные; казалось, он никогда не улыбается. Но порою он улыбался. Только его улыбка была такой невозможною радостной радостью, что и видевшие ее не верили потом, что видели, забывали, что видели; каждый раз она была и первою, и последнею, и не бывшею, и не оставалось слов для воспоминания. Теперь он смотрел и не улыбался, сидел весь светлый, но не яркий, а тихий, и одежда у него была светлее, чем у других, – почти совсем белая.

Девушка не опустила глаз. Молчала, потом, будто с усилием, проговорила:

– Я хотела сказать тебе, Учитель…

Еще раз остановилась, но потом продолжала смелее:

– Ты знаешь все, говорят. Ты рассудишь по правде, по закону. Я хотела просить тебя… Отпусти со мной твоего ученика. Вот его.

Она слегка обернулась и указала на черного.