Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански Страница 24

остались слова, буквы, заимствованные из финикийского: мрачные маюскулы, выведенные на глине рукой, неловкой, ученической, на древовидной осоке являвшиеся из-под пера усердного мастера; изящные минускулы пестрят на разглаженных пемзой и выбеленных мелом шкурках ягнят или мертворожденных козлят: папирус и пергамент – материя органическая, а значит, пребывает в соприкосновении с миром и рано или поздно обращается в прах, как всякая плоть.

…

… и не …

… требовать …

… внезапно …

… цветений …

… желанье …

… радо…

Изувеченные песни (точно бланки – извольте заполнить) дописываются в воображении, домысливаются в толкованиях или при расшифровке разрозненных фрагментов, извлеченных из кучи мусора на месте ныне безжизненного города Оксиринха, в Среднем Египте, – там, под метровой толщей сухого песка, на протяжении почти тысячи лет лежали горы папируса – твердого как камень, изъеденного червями, ломкого, смятого и порванного от многократного скручивания.

Нам известно, что свитки испещрялись убористыми колонками, без пропусков между словами, без знаков препинания или вспомогательных линий, и потому расшифровать их, даже при хорошей сохранности, очень трудно. Дар предсказывать будущее, исходя из толкования снов или наблюдений за полетом птиц, называли в античности дивинацией; сегодня папирологи подразумевают под этим умение прочесть строчку там, где, кроме разрозненных выцветших древнегреческих литер, нет более ничего.

Как известно, фрагмент – нескончаемое обещание романтизма – и в эпоху модерна по-прежнему является действенным приемом, пустоты в искусстве поэзии, как ни в одном другом литературном жанре, красноречивы и непреложны, как и чистое пространство, дающее пищу для образов. Точки, сращенные со словами, – подобно фантомным конечностям – утверждают утраченную законченность. В исконной версии песни Сапфо покажутся нам столь же чуждыми, как античные скульптуры, некогда пестревшие яркими красками.

Уцелевшие стихи и фрагменты, включая самые краткие, бессвязные и увечные, можно уложить в 600 строк, не больше. Согласно подсчетам, это около семи процентов наследия Сапфо. Примерно семь процентов всех женщин, согласно другим статистикам, периодически или постоянно испытывают влечение к представительницам своего пола, однако зависимость между двумя этими показателями не выводима путем вычислений.

В истории знаков найдется несколько переменных, которыми обозначали всё неизвестное и плохо различимое, отсутствующее и утраченное, пустоту и Ничто: подобным примером замещения служил ноль в счетной системе древних вавилонян, «икс» в алгебраическом уравнении, черточка взамен оборвавшейся речи.

………

Пастух влеченье пот

………

… розовых …

…

Известно, что умолчание, внезапная остановка речи – фигура риторическая, ее наверняка подвергал разбору и Псевдо-Лонгин в одной из частей своего сочинения «О возвышенном», утраченной из-за халатности служителей библиотек и переплетчиков. Кто перестает говорить, начинает заикаться или издавать невразумительные звуки, а то и вовсе умолкает, того обуревают чувства столь небывалые, что язык в буквальном смысле слова отказывается человеку служить. Пропуски в тексте уводят в бездонное царство неуловимых ощущений, которые не поддаются описаниям и меркнут, как только мы пытаемся облечь их в слова, имеющиеся у нас в распоряжении.

… любимая …

Известно, что письма Эмили Дикинсон, адресованные подруге и будущей золовке Сьюзен Гилберт, в процессе подготовки к публикации были основательно «подчищены» ее племянницей Мартой, дочерью Гилбертов, которая вычеркнула немало страстных пассажей, никак при этом сокращения не обозначив. Вот одна из подвергнутых цензуре фраз, датированная 11 июня 1852 года: «Если бы Ты была здесь – о, если б Ты была здесь, моя Сьюзи, в словах отпала бы надобность, за нас говорили б глаза, к чему язык, если Твоя рука надежно покоится в моей».

Интуитивное понимание друг друга без слов – такой же устойчивый топос любовной лирики, как и многоречивые заверения в великих чувствах.

В словах Сапфо (во всяком случае, тех, что поддаются прочтению) нет двусмысленности, они предельно ясны и прозрачны, насколько вообще ясны и прозрачны слова. Взятые из мертвого языка, который при переводе всякий раз сперва приходится возвращать к жизни, они вдумчиво и в то же время страстно вещают о небесной силе, не утихшей даже через двадцать шесть столетий: о той внезапной, удивительной и вместе с тем жуткой метаморфозе, когда один вдруг превращается для другого в объект желания, обезоруживая настолько, что человек готов отвернуться от любимых, родителей и даже от собственных детей.

Эрос вновь меня мучит истомчивый –

Горько-сладостный необоримый змей.

Мы знаем, древние греки не проводили различий между полами, им представлялось совершенно несущественным, принадлежал ли вожделенный человек к тому же гендеру, что и они, или противоположному. Куда большее значение отводилось сексуальной роли каждого из участников полового акта, какая строго отвечала социальному статусу; инициатива всегда оставалась за зрелыми мужчинами, в то время как юноши, подневольные и женщины держались пассивно. В подобном выражении господства и подчинения граница пролегает не между полами, но между тем, кто вторгается и овладевает, и тем, кто покорно отдается и позволяет собой овладеть.

В известных нам стихотворениях Сапфо не встретишь мужских имен, ее поэзия пестрит женскими: Абантис, Агалис, Анагора, Анактория, Архинасса, Аригнота, Атис, Диак, Дориха, Эйрана, Евника, Гонгила, Горго, Гиринна, Клеида, Клеантис, Мегара, Мика, Мнасис, Мнасидика, Плестодика, Телесиппа.

Их воспевает Сапфо с упоительной нежностью и страстным пылом, обуреваемая жгучей ревностью или ледяным презрением.

И не забудут об нас, говорю я, и в будущем.

Мы знаем (или полагаем, что знаем), что Сапфо была наставницей, хотя самый ранний источник, из которого почерпнуты эти сведения, относится ко II веку н. э., – как сообщает фрагмент папируса, написанный через 700 лет после смерти поэтессы, она давала уроки девушкам из лучших семейств Ионии и Лидии.

В дошедшей до нас лирике Сапфо нет никаких указаний на педагогическую деятельность, там описан мир, в котором женщины то появляются, то исчезают, и часто речь идет о расставании.

Кажется, мы здесь вступаем в некую промежуточную сферу, где имеет место женский аналог «любви к мальчикам», в Древней Греции более явленной. Подобное прочтение позволяло рассматривать женско-женскую эротику, в то время неоспоримо в поэзии присутствовавшую как один из этапов подготовки девушек к главному – замужеству – и безусловно кульминационный момент обучения.

Мы ничего не знаем о характере отношений между Ханной Райт и Анне Гаскил, заключивших брак 4 сентября 1707 года на северо-западе Англии, – соответствующая запись в брачном реестре общины Таксла не содержит никаких сопроводительных комментариев; однако достоверно известно, что формула «Куда бы ты ни шла, я пойду за тобой», употребляемая во время христианского обряда венчания, заимствована из Ветхого Завета и принадлежит Руфи, которая с этими словами обратилась к своей овдовевшей свекрови Ноеминь.

Мы также знаем о процессе, какой был устроен в 1819 году над директрисами шотландского интерната для девочек, якобы совершавших по отношению друг к другу непристойные и предосудительные действия, как утверждала одна из воспитанниц; известно, что во время слушания цитировались «Беседы гетер» Лукиана, дабы показать, что секс между женщинами вообще возможен. Так, в одной из бесед гетера Клонария спрашивает Леэну, мастерицу играть на кифаре, о ее сексуальном опыте «с некой богатой лесбосийкой» и склоняет признаться, что та с ней делала и «каким образом». Но Леэна не поддается на уговоры: «Не требуй от меня подробностей! Это всё вещи непроизносимые. Клянусь Афродитой, я ничего тебе не скажу».

На этом месте глава заканчивается, вопрос остается без ответа, о том, чем занимались женщины, ни слова, поскольку словами такое не выразить. Как бы там ни было, но обвинение с директрис снимается, судья приходит к заключению, что инкриминированный им проступок не мог иметь место: где нет инструментария, там нет и акта, где нет орудия преступления – нет и самого преступления.

Долгое время секс между двумя женщинами определялся как таковой (а следовательно, был наказуемым) только в том случае, если он имитировал соитие мужчины и женщины. Фаллос фиксировал половой акт, его отсутствие означало пробел, специальным знаком не отмеченный, слепое пятно, брешь, дыру, которую надлежало заполнить подобно женскому половому органу.

Самым живучим примером заполнения этого пробела