Витражи. Лучшие писатели Хорватии в одной книге - Желько Кипке Страница 24

– Хочешь, выйдем на улицу? Ты такого наверняка еще не видел.

Он оцепенел от страха, но согласился.

Она взяла его на руки, но получилось это довольно неловко. Ей казалось, что он весь как кубик. А он и сам себя таким чувствовал, кубикообразным. Может, она уже пожалела, что взяла его, но теперь это не важно. Происходящее ему импонировало; когда они вышли из дома, он, в свете яркого фонаря, почувствовал себя важным, особенно после того, как их увидел отец, вот так, вместе. Как дружка и подружку.

Но отец его почти не заметил.

Вместе с Илией им чудом удалось опустить антенну, и теперь они пытались ее разобрать.

Успели в последний момент: ураган уже рвал шнуры и созданная профессором конструкция могла в любой момент разлететься на части. Алюминиевые трубки легкие – долетели бы и до берега моря. А может, даже гораздо дальше. Томаш ничего не знал об ураганах. Он родился и жил в глубине континента, откуда ему знать про средиземноморские штормы, про те два ветра, которые столкнулись этой ночью и называются борей и сирокко. Такие имена могли бы быть у несчастных влюбленных из какой-нибудь шотландской саги.

Ему казалось, что ураган разбудил его во время первого сна. Он вроде бы только-только закрыл глаза, как вдруг где-то, похоже, совсем близко, ударил гром. Томаш вскочил с кровати и замер, а вокруг – на стенах, на потолке – сменяясь, мелькали темнота и свет. Сверкали в каком-то диком ритме, и он не понимал, где находится.

Помещение было чужим и странным. Массивная кровать орехового дерева, над кроватью, на стене, фотография в рамке, на ней мужчина в возрасте и совсем молодая женщина. Лица подретушированы. У мужчины нарумянены щеки, да так, что он выглядит больным, похож на тяжелого диабетика.

«А вдруг это я?» – испуганно подумал он.

У женщины были очень тонкие, красные губы. Он решил, что это Эстер, и забеспокоился, что никогда раньше не замечал, какие они тонкие. Такие характерны для злых и капризных женщин…

Тут, не постучав, в комнату вошел Илия.

– Антенна! – сказал он.

Томаш оделся в мгновение ока. Натянул брюки и куртку прямо на пижаму и босиком выскочил на улицу, радуясь, что его память резко восстановилась, – вся, целиком, будто никогда и не пропадала.

Трубки и верхушку антенны они внесли в вестибюль отеля, переделанный из обширной конобы, в которой прежний владелец, Матута, дед Илии, держал бочки с вином. В углу, вплотную к стойке, где была книга регистрации гостей, стояла каменица для оливкового масла – вытесанная из одного куска камня емкость, в которой могло поместиться не меньше тысячи литров масла, хотя первые маслиновые рощи начинались в нескольких километрах ниже по склону, в сторону Цриквеницы.

Когда некоторое время назад дом переделывали в отель, рассказывал Илия, каменицу решили вынести наружу. И лишь в то утро, когда было намечено этим заняться и уже собралось двенадцать крепких мужчин, чтобы ее вытащить, они увидели, что диаметр каменицы в два раза больше, чем ширина дверного проема. Кто-то предложил взять несколько молотов и разбить камень на куски. Ясно же, что никому и никогда больше не потребуется такой огромный резервуар для масла, сейчас не те времена, да и не факт, что им вообще когда бы то ни было пользовались.

Вот тогда он и понял, что здесь, на этом месте, первой была каменица, ее вытесывали из камня неизвестно сколько времени, а камень был доставлен неизвестно откуда, причем его переносили или волокли на подложенных под него бревнах не менее пятнадцати человек. И только позже, а было это в конце семнадцатого столетия, вокруг каменицы начали строить и в конце концов построили дом.

Было бы глупо и богохульно теперь разбивать ее, подумал он. Так она и осталась здесь, красивая, белая и бесполезная. Хотя, возможно, польза проявляется в том, что всякий раз, как ее кто-нибудь заметит, он рассказывает эту историю.

Стоит какому-нибудь туристу спросить, что представляет собой этот монолит с выдолбленной сердцевиной и с квадратной деревянной крышкой, он повторяет свой рассказ, всякий раз добавляя кое-что из услышанного в последнее время от стариков из Мирил, а иногда то, что вдруг сам недавно вспомнил или просто придумал. Ведь вовсе не все из того, что человек выдумает, обязательно ложь.

Со временем он начал выдумывать все больше и больше, особенно такими ночами, когда в компании и под ракию рассказ начинает сам сплетаться и расплетаться, – правда, Томашу Мерошевскому и старому господину Хенрику он из уважения рассказал все как есть, ничего не придумывая и не добавляя.

Кроме, может быть, только того, что дом был построен не в семнадцатом веке.

Он это выдумал, когда они с Катариной еще жили в Берлине и он в первый раз рассказал ей о старом доме своего прадеда, а потом, кому бы о том доме ни говорил, всегда повторял свою выдумку, так что скоро и сам забыл, что это ложь. Обманул самого себя. Но, возможно, он выдумал то, что вовсе не было ложью.

Катарина и Ружа с мальчиком давно отправились спать. И пока они так, сидя втроем, понемногу выпивали, ураган понемногу терял силу.

На заре все утихло.

Слышалось только клокотание воды в старинных каменных желобах, будто кто-то полощет воспаленное горло («Что тот аптекарь из Цриквеницы сказал насчет хлорида аммония, как его турки называют? И лечат ли хлоридом аммония воспаление горла?» – спросил самого себя профессор), да в саду с отяжелевшей от влаги листвы время от времени шлепались капли, так что немую тишину нарушил только говор воды.

Илия предложил им выйти наружу.

Дождь охладил воздух. Отовсюду долетали запахи.

– Лавр! – указал он пальцем куда-то в воздух. – И лаванда, а это шалфей, у него самый лучший запах.

Вот так, называя запахи, он заставил их три раза повернуться на месте, а потом ткнул указательным пальцем в сторону ближайших мириловских домов:

– Конский навоз, а может ослиный, точно не скажу. Поляки рассмеялись.

И тут же молча, словно договорились об этом еще раньше, отправились спать. Илия каждого проводил до его комнаты, а потом вернулся в сад и остался сидеть в одиночестве.

Томаш почувствовал, что простота обхождения его немного утешила.

Рядом с этим человеком он не испытывал никаких угрызений совести. Ему казалось, что Илия все знает, все понимает и готов его оправдать. За всю его профессорскую жизнь, за все ошибки, заблуждения и твердые решения,