Юрий Тынянов - Кюхля Страница 25

- Вы, господа великолепные, - сказал он все с той же сегодняшней неприятной улыбкой, обращаясь к входящим, - не хотите ли со мной поскучать?

Он был слегка тревожен, и шутка не удавалась.

- А вы торжествовать можете, - обратился оп к Грибоедову, - рескриптец получил насчет Персии - беречь ее пуще России. Пускай, мне не жалко. Это там Дибич и Паскевич советчики. Посмотрим, куда Россия на двух ваньках уедет.

Каламбур удался, все засмеялись, и Ермолов повеселел. И Паскевича и Дибича звали Иванами.

Грибоедов поморщился. Паскевич приходился ему свойственником, и покровительством его он пользовался, хоть и неохотно.

- А разве вы их, Алексей Петрович, ровнями считаете? - спросил он недовольно.

- Ах, батюшка, - захлопотал Ермолов, - да ведь я с молодости обоняния лишен: для меня что роза, что резеда - все едино. Нет, в самом деле, чего они от меня хотят ("они" у Ермолова было и правительство, и царь, и Петербург вообще), - я ничего не прошу, ничего не требую, забрался в глушь, все им предоставил и наград не прошу, только бы меня в покое оставили.

- Вот вы, Николай Павлович, - обернулся он к Воейкову, - мемуары будете писать - так обо мне и запишите: дескать, ничего не хотел, только бы в покое оставили.

Похвиснев раздал карты. Ермолов держал карты, сощуря правый глаз; когда бил карту, щурил его еще больше. Он любил выигрывать.

- А жаль, - вдруг лукаво повернулся он к Грибоедову, - ей-богу, жаль, Александр Сергеевич, что рескриптцы мне пишут. Повоевать бы с Персией, Турцией да Хиву с Индией прихватить - ей же богу, недурно было бы.

Он поддразнивал Грибоедова.

- Алексей Петрович, - сказал Грибоедов, - вы только по недоразумению не Петр Алексеевич, греческий проект его вы хорошо усвоили.

- И недурная, братец, мысль, - сказал почти равнодушно Ермолов, торговля, торговля восточная нужна нам, без нее зарез. Вы поглядите, сколько англичан в Тифлисе копошится. Не для моих глаз наехали. Персия, Турция, Хива, а там Индия - пойдем, братец, - как полагаете? Надо колеи поглубже нарезать.

- Не жертвуйте нами, ваше превосходительство, ежели вы объявите когда-нибудь войну Персии, - сказал, холодно улыбаясь, Грибоедов.

Ермолов пожал плечами:

- Эх, братец, все равно ничего не будет, не извольте беспокоиться.

- "Они"? - поддразнил Грибоедов.

- "Они", - сказал Ермолов, притопывая ногой, - "они", скучни тягостные. В Тильзите я напротив "него" сидел. Что вы, говорит, Алексей Петрович, такой вид имеете, будто порфиру вам надевать? - Так, отвечаю, и должно бы быть. Гляжу - побледнел, и сразу закончил: при всяком другом государе.

Он любил при молодежи эти шутки. Царь, который боялся его и ненавидел, был обычным их предметом. Воейков, пристально, глядя на Ермолова, сказал:

- Государство восточное - величайшая идея, вся Азия тогда с нами. Но воображаете ли вы, Алексей Петрович, "коллежского асессора по части иностранных дел" в порфире царя восточного?

"Коллежским асессором" называл Пушкин царя. Это словцо ходило по всей России.

- Отчего же? - сказал Ермолов и прищурился. - Из порфиры можно мундир сшить. А вы, Вильгельм Карлович, - переменил он вдруг разговор, обратясь к Кюхельбекеру, - что же невеселы?

Вильгельм сказал глухим голосом:

- Человечество устало от войн, Алексей Петрович.

- Вот тебе на, - сказал Ермолов и развел руками, - а сам меня в Грецию звал.

- То Греция, то другое дело. Война за освобождение Эллады не то, что война за приобретение выгод торговых.

Ермолов нахмурился.

- А я вам говорю, - жестко сказал он, - что за Грецию воевать только для того бы стоило, чтоб Турцию к рукам прибрать. Что греки? Греки торгуют губками.

И Эллады особой нигде не вижу. Эллада - рифма хорошая, Вильгельм Карлович: Эллада - лада. А может, и - не надо.

Вильгельм вскочил:

- Вы шутите, Алексей Петрович. Но грекам, бьющимся за освобождение, сейчас не до шуток.

Ермолов улыбнулся:

- Горячи вы, Вильгельм Карлович. Каждый делает, что может. Я вот, например, смеяться могу и смеюся, а то бы, верно, плакал.

Все замолчали, и бостон начался. Вильгельм и Александр шли домой молча.

- Не люблю я этих особ тризвездных, - сказал Александр. - Захотелось ему пойти войной на Персию - изволь расплачиваться.

Вильгельм шел понуро. Он думал о своем.

"Греция" не удавалась.

Их догнал Воейков, он был взволнован.

- Я вас провожу немного, - сказал он и заговорил тихо и как будто смущаясь: - У вас, Вильгельм Карлович, проект насчет Греции. У меня тоже есть один проект. Вот Алексей Петрович говорит насчет Хивы, Бухары, Индии. Не кажется ли вам эта мысль великою?

- Нет, - резко ответил Грибоедов, - должно соблюдать границы государственные. Нельзя воевать вечно.

- Восток, великое государство восточное, - говорил тихо Воейков, и чахоточное лицо его было бледно, - это мысль Александра Великого. Разумеется, не нашего Александра, не Первого. Я вам довериться могу, добавил он волнуясь, - нужно восточное государство под властью Алексея Петровича.

Грибоедов остановился пораженный.

- Династия Ермоловых?

- Династия Ермоловых, - выдержал его взгляд Воейков.

Они прошли несколько шагов молча. Потом Грибоедов сказал спокойно:

- А как же с наследником будет? Нужно Алексея Петровича женить спешно.

V

Вильгельм больше не ходил к Ермолову. Ему стала неприятна его улыбка, он боялся услышать глуховатое и приятное "братец". Дел было мало, и друзья много гуляли и катались. Вильгельм свел дружбу с Листом. Когда серый капитан смотрел на него умными глазами, Вильгельм вспоминал туманно отца, тоже высокого немца в сером сюртуке, строгого и грустного. Капитан жил за городом, и Вильгельм часто скакал к нему на горячем жеребце, которого обязательно ему достал услужливый Похвиснев. Похвиснев последнее время непрестанно терся около Вильгельма, искал его общества, услуживал ему. Это стало казаться подозрительным Грибоедову. Он предупреждал Вильгельма:

- Милый, не водись ты с этим пикуло-человекуло. Он тебя при случае задешево продаст.

Но Вильгельм, мнительный во всем, что касалось насмешек, был к людям доверчив. А впрочем, дело, по-видимому, объяснялось тем, что Похвиснев и вообще любил услужить. Александр подумал и бросил предупреждать Вильгельма. Он тоже ездил с Вильгельмом к Листу. Там были хорошие, уединенные места. На Куре, версты три-четыре вниз по течению, был островок, на островке сад, огромный, запутанный, с лабиринтами виноградных аллей. Сад принадлежал старому пьянице Джафару. Джафар встречал их с большим достоинством. С утра он был трезв и важен, как владетельный принц. Рылся в саду, где работали его сыновья, но больше для виду. Грибоедова он уважал потому, что Грибоедов знал арабский язык, Листа за то, что тот был военный, а на Вильгельма обращал мало внимания. Когда приятели появлялись, Джафар широким жестом приглашал их к каштану.

Под каштаном, огромным, вековым, было прохладно, водопровод журчал вблизи однообразно.

Вот он, истинный край забвенья.

Здесь Лист забывал о своей невеселой солдатской жизни, о старухе матери, которая жила на Васильевском острове в Петербурге; пыхтя неизменной трубкой, он рассказывал друзьям о походах. Он вспоминал, как отбивался от десяти человек Койхосро-Гуриел, как отрубил ему офицер правую руку и как убил себя старик левой рукой. Вильгельм слушал его невеселые рассказы с содроганием. Капитан рассказал раз, как Ермолов образумил немецких сектаторов. Сектаторы жили в Вюртемберге. Они верили, что второе пришествие приближается, что бог придет через Грузию, из Турции или из Персии. Их выселили в Россию и поселили на Кавказе. Тогда Ермолов предложил им выбрать доверенных, отправить в Персию и Турцию и удостовериться, началось ли там пришествие. Через месяц депутаты вернулись, измученные, ободранные, голодные. С тех пор в немецкой колонии в пришествие больше не верили.

Капитан сидел с друзьями мало, у него была хлопотливая служба. Раз Грибоедов сказал Вильгельму, сидя под старым каштаном:

- Не могу я так дольше жить, я в обыкновенные времена, милый, совсем не гожусь. Знаешь, Ермолов говорит, что я на Державина похож - во всем, в стихе и в жизни. Это у него комплимент лукавый. Он Державина считая самым беспокойным и негодным человеком во всей России. Люди мелки, дела их глупы, душа черства.

В это утро Грибоедов был тревожен, раздражителен, о чем-то думал.

- Чувствую, - ответил Вильгельм, - что и мне здесь не усидеть. У меня есть один признак, он никогда меня не обманывал: тоскую по родным. Как ты думаешь, Александр, - зашептал он, тревожно глядя на Грибоедова, - а нельзя ли отсюда бежать в Грецию? Милый, помнишь Пушкина: "Жаждой гибели горел". Как Пушкин ото понимает.

Грибоедов повторил глухо:

- Жаждой гибели. А время летит, в душе горит пламя, в голове рождаются мысли, и между тем я не могу приняться за дело, ибо науки идут вперед, а я не успеваю даже учиться, не только работать. Что за проклятие над нами, Вильгельм? Словно надо мной тяготеет пророчество: и будет тебе всякое место в предвижение.