Алексей Писемский - Взбаламученное море Страница 25

– Вы уж уезжаете? – спросила она.

– Да-с! – отвечал ей Бакланов почти грубо.

Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин. Александр зашел к Фальковским только на минуту – отдать деньги и распроститься. У самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку.

– Благодарю вас за все, за все! – проговорил он.

– Ничего, ничего, что это, помилуйте! – отвечала та со слезами на глазах.

Казимире он ничего не сказал, но она ему сама сказала, крепко-крепко сжимая его руку:

– Смотрите же, возьмите меня в экономки.

Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться.

– Непременно, – отвечал ей Александр рассеянным голосом.

Когда они выехали за заставу, утренняя заря, которая в начале июня обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте.

– Прощай, Москва! – проговорил Бакланов и потом потер себе лоб. – Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами! – прибавил он, обращаясь к Венявину.

– Что ж, ничего! – возразил тот.

– Нет, не ничего! – повторил Александр и вздохнул.

Он договорился наконец до истинной своей болячки: его мучило честолюбие. Проскриптского, вышедшего кандидатом, и Варегина, оставленного при университете, он не в состоянии был видеть и переносил только Венявина за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой.

Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их жизни вперед, все больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности.

7. Усадьба Лопухи

Александр подъезжал к дому часов в пять ясного летнего вечера. От цветущей черемухи в небольшом перелеске и от соседних, под горою, лугов воздух был напоен почти опьяняющим благоуханием. Жаворонок, летя вверх прямою стрелой, отчаянно пел; яровые поля по сторонам ярко-ярко зеленели. Вишневый и яблочный сад представлялся издали какой-то темной зеленью. Из-за него показывалась красноватая, черепичная крыша дома. Когда подъехали к воротам, огромный дворовой пес, откуда-то выскочив, несся, как бы затем, чтобы разразиться лаем; но, увидев сидевшего на облучке лакея Бакланова, тотчас же завилял хвостом и начал весело около него прыгать. Сидевший в тарантасе лягаш Александра тоже соскочил к собрату, и, обнюхавшись, они сейчас же побежали несколько в сторону, как бы желая, после столь долгой разлуки, поскорее и по секрету что-то такое сообщить друг другу. Из прочих живых существ никого было не видать. Бакланов вылез из экипажа и вошел в дом через огромное среднее крыльцо, двери которого были насежь отворены. В зале, через открытые окна, всюду ходил свежий ветер, и по всем столам были рассыпаны для высушки целые кусты розового листу.

– Как здесь славно! – невольно проговорил Бакланов и пошел в гостиную. Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в очках, старательно чистила землянику.

– Ай, батюшки! – воскликнула она, точно ее кто испугал. – Маменьке сказать надо! – прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас же побжала частенькою походкой и начала сходить с лесенки балкона. Александр пошел за ней. Аполлинария Матвеевна, предуведомленная другой девчонкой, бежала, запыхавшись и подняв платье, по длинной аллее, идущей немного в гору.

Бакланов сделал к ней несколько шагов.

– Здравствуй, ангел мой! дружок мой! – говорила она, целуя сына, по обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его руку и пошла с ним на балкон.

– Ух! ух! – говорила она, тяжело опускаясь на кресло.

Александр довольно почтительно сел около нее.

– Чаю, Еремеевна, чаю! – говорила Аполлинария Матвеевна.

– Сию минуточку, сию! – говорила старуха, и действительно, вслед же за сим, под ее надзором, молодая и краснощекая, как маков цвет, горничная, взглядывая исподлобья на молодого барина, притащила на балкон самовар и поставила на нарочно приготовленный для него столик. Самовар шипел, горячился, как будто бы своею искусственною жизнью хотел перещеголять окружавшую его со всех сторон настоящую, живую жизнь, в которой и пчелы жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из травы на лугу слышались те мириады звуков, которыми дышит весенняя природа. Александр всем этим бесконечно наслаждаться.

Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.

– Ай, нет! Мне квасу бы наперед, – сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.

– Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? – спросила она как-то робко сына.

– Все-с.

– Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.

– Чем же это?

– Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка… Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре… Что слез в народе, а ему хорошо.

– Канальям везде хорошо! – сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.

– Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, – прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.

Александр посмотрел на нее строго.

– А вы считаете меня на это способным? – сказал он.

– Не знаю я… – отвечала тетеха.

Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.

– Пойдем… пойдем! – говорил Александр.

Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.

– Что это, птичка? – говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.

Собака вытянула голову.

– Пиль! – крикнул Александр.

Собака привскочила и полаяла.

Александр схватил ее за морду и начал целовать.

Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.

Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.

– Здравствуй! – отвечал Бакланов и сел на балкон.

Семен продолжал докладывать.

– Навоз теперь вывозили-с.

– Вывозили! – повторила за ним Аполлинария Матвеевна.

– Теперь, значит, Косулинских послать можно – начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.

– Копань поднимать, – повторила опять Аполлинария Матвеевна.

Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.

– Здравствуй, Петруша! – сказал ему приветливо Бакланов.

Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.

– Я ружье тебе в подарок, – отличное! – проговорил Александр.

– Благодарим, батюшка, покорно! – сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. – Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, – прибавил он, пожимая плечами.

– Найдем! – подхватил барин.

Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один – столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая – расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.

– А что, Софи Леневу давно ли вы видели? – спросил он.

– Давно… продали они здешнее именье-то… сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали… Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются… промотались, говорят, совершенно… Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.

Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.

– Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!

Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.