Елена Ханга - Про все Страница 25

Танзания - маленькая страна. 26 миллионов жителей, площадь - 945 тысяч квадратных километров. Весть о моем приезде распространилась быстро.

- Елена Ханга, - прошептал в трубку какой-то мужчина, - я хочу приветствовать тебя от лица всех, кто восхищался твоим отцом. Мы рады, что ты здесь.

И повесил трубку. На улице в Занзибаре незнакомцы останавливали меня, чтобы сказать, что Абдулла Ханга был "настоящим лидером", "борцом за социальную справедливость", "прекрасным учителем, пусть я и не разделял его коммунистических убеждений".

Никто из них не представлялся. У семейно-родовых культур длинная память. Некоторые политики той эпохи, на которую пришлось убийство моего отца, и их потомки по-прежнему играют важную роль в жизни Танзании. Никто не рисковал вновь раздуть угольки давней ненависти.

В 1964 году, после возвращения моего отца из Москвы, Занзибар обрел независимость: революция свергла правившего султана. Мой отец стал первым вице-президентом независимой островной республики, но отдельным государством Занзибар пробыл недолго. Первый президент острова, Абейд Каруме, вскоре согласился объединиться с Танганьикой в новое государство Танзания под президентством Джулиуса Ньерере (Каруме остался вторым вице-президентом Танзании и президентом острова, который подчинялся решениям союзного государства).

Каруме, в этом разногласий нет, был диктатором, который или казнил, или сажал в тюрьму своих политических противников. Но в 1972 году его самого убил армейский офицер, отомстивший таким образом за смерть отца.

Ожидалось, что Абдулла Ханга будет играть важную роль не только в островном государстве, но и в объединенной Танзании.

- Твой отец был сильной личностью, - сказал мне в телефонном разговоре еще один аноним. - Поэтому люди помнят его и подходят к тебе на улице. Но тот факт, что он много времени провел в Москве, оказался не в его пользу. В глазах Каруме и правительства Ньерере это считалось минусом, а не плюсом.

Так или иначе, моего отца арестовали. Увезли из дома и больше его не видели ни друзья, ни родственники. Свидетель (возможно, один из палачей) рассказал о его смерти своим друзьям следующее: Абдуллу Ханга живым засунули в мешок после пыток, привязали к мешку камни и бросили в Индийский океан.

Что я могу к этому добавить? У меня нет ни малейших сомнений, что так оно и было. Слишком многие говорили об этом, следовательно, должен быть источник информации, который видел все это своими глазами.

- Я не знаю, стоит ли мне говорить тебе об этом, - сказал один мужчина со слезами на глазах. - Дочери слышать это очень тяжело. Но я думаю, и ты, и весь мир должен знать об этом беззаконии, чтобы больше оно не повторилось.

В Москве мама и я всегда знали, что моего отца убили по политическим причинам. В России я слышала много историй о тех, кто исчез в эпоху правления Сталина. Но я и представить себе не могла, что придет день, когда я узнаю, какой ужасной смертью погиб мой отец.

В Занзибаре многие из учеников моего отца останавливали меня, чтобы поделиться более приятными воспоминаниями. Они говорили, каким он был блестящим учителем, как они его уважали.

- Он радовался, когда дети задавали вопросы, - сказал мне один мужчина, а для его поколения (мой отец родился в 1932 году) это было весьма необычно. И он был потрясающим футбольным тренером.

Как-то вечером женщина моего возраста, она работала горничной в отеле, постучалась в дверь.

- Ханга. Открой!

Ее голос поначалу испугал меня, но потом я поняла, что она говорит только на суахили и пытается общаться со мной с помощью лишь нескольких известных ей английских слов. Она указала на мою одежду, сделала характерный жест.

- Я постираю... для тебя.

Я полезла за кошельком, но она покачала головой:

- Нет... никакой платы, - ей удалось объяснить, почему она не хочет брать денег. - Твой... твой... отец... - тут она указала на себя, - ...учил... мою... маму.

Она словно что-то написала в воздухе, ткнула пальцем в газету. Я наконец-то поняла. Мой отец научил ее мать читать и писать, и она отдавала старый долг, предлагая постирать мою одежду.

Этот случай вызвал у меня чувства, которые я не испытывала, или не позволяла себе испытывать, по отношению к отцу. Он был не просто убежденным марксистом. Он очень хотел, чтобы его народ умел читать и писать, и он стал уважаемым в народе учителем, раз столько лет спустя его помнят дети его учеников.

И, наконец, я встретилась со своей бабушкой, маленькой, хрупкой женщиной, которая притянула меня к себе и начала баюкать, как ребенка.

Много лет, сказала она, с тех пор, как мой отец рассказал ей о том, что в Москве у нее есть внучка, она видела меня во сне. Она не знала, сколько мне лет, не знала, как мне удастся ее найти, но ей снилось, как она сыплет золотые монеты мне на голову.

Говоря на суахили, переводили другие мои родственники (вся молодежь знала английский), она описывала местный обычай: ребенка осыпали золотыми монетами, чтобы он рос счастливым и богатым. Она вывела меня на улицу перед своим домом и бросила несколько золотых монет мне на голову. Соседские ребятишки бросились их подбирать. Это тоже являлось частью ритуала. Ты можешь стать счастливым только в том случае, если и другим достанется кусочек твоего счастья.

Перед моим возвращением в Соединенные Штаты бабушка достала из кармана ключик и подвела меня к сундуку в хижине.

- Я не открывала его все эти годы, но теперь пора, - сказала она. - Твой отец велел никому их не показывать, никому о них не говорить... но прошло столько лет. Я знаю, ты захочешь взять их с собой.

Что могло быть в сундуке? Я могла только гадать. Золото? Драгоценности? Деньги? Может, даже оружие, шашки динамита, документы, изобличающие убийц моего отца?

Бабушка повернула ключ, откинула крышку. Вглядевшись в темноту сундука, я увидела книги.

Тома произведений В.И.Ленина на английском языке.

Я предположила, что эти книги принадлежали моему отцу, но потом мама рассказала, что отправила их на Занзибар в первые годы супружеской жизни, когда еще собиралась последовать за отцом в Африку. Эти книги мои бабушка и дедушка привезли из Америки в 1931 году. Я не могла сдержать слез.

Плакала, жалея мою африканскую бабушку, которая не знала, что это за книги, но хранила их в память об убитом сыне.

Плакала, жалея Берту и Оливера, которые так верили слову Ленина.

Плакала, жалея маму: отправленные на Занзибар книги напоминали о том времени, когда она и мой отец без памяти любили друг друга.

Плакала, жалея отца. Очевидно, он понимал, что в середине шестидесятых годов в Танзании эти книги представляли собой опасность для их владельца. И все-таки считал очень важными и нужными, раз попросил мать их спрятать. Я восхищаюсь его целеустремленностью, его принципиальностью.

И при этом... Ленин проповедовал политическую философию, основанную на нетерпимости к инакомыслию. Я задаюсь вопросом, как бы мой отец отнесся к запрещению антиленинских книг? Танзаниец, знавший Абдуллу в молодости, говорил, что он плакал, узнав о смерти Сталина в 1953 году. В этом нет ничего необычного. Многие русские тоже плакали и только по прошествии многих лет поняли, как они заблуждались. Сумел ли мой отец подняться над этими заблуждениями? Хотелось бы мне задать ему этот вопрос.

Я не могу сказать, что испытала что-то особенное, прикоснувшись во время этой поездки к моим африканским "корням". Шагая по улицам Дара, я все ждала, когда в душе у меня что-то щелкнет и я смогу стать здесь своей, как это случилось со мной в Америке.

Мне представляется, что многие черные, особенно интеллектуалы, романтизируют Африку. Для них континент кажется черным Эдемом, раем, из которого их предков продали в рабство. Но Африка - не Эдем. Это огромный, сложный континент, многие жители которого борются за то, чтобы найти свое место в современном мире. Когда американцы спрашивают меня: "И как тебе Африка?" - я отвечаю, что всей Африки я не видела. Я видела лишь уголок Танзании, в котором очень сильно влияние ислама. Танзания отличается от Ганы, Нигерии, Эфиопии или Зимбабве, как, скажем, в Советском Союзе Литва отличалась от Узбекистана или Армении.

Традиционные для ислама ограничения в отношении женщин, конечно же, сыграли немалую роль в моей оценке занзибарской культуры. Салмин Амоур, тогдашний президент Занзибара, пригласил меня на обед в свою резиденцию и принимал меня как почетного гостя. Однако я могла понять то унижение, которое испытывала моя мама много лет тому назад, когда отец разрешал ей прислуживать или сидеть за столом, но не говорить. Мама Ханга сопровождала меня на обед с президентом Амоуром. Он показался мне человеком будущего, а не прошлого, лидером, достойным представлять Африку в конце двадцатого и в начале двадцать первого столетия. Мы говорили на самые разнообразные темы, от сложности позиции Горбачева (происходил наш разговор вскоре после путча) до необходимости инвестиций черных американцев в экономику Африки. Президент Амоур и я говорили, мама Ханга, следуя мусульманской традиции, молчала, как рыба. Говорить разрешалось только мне, европейской женщине, возведенной в ранг почетного гостя.