М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви) Страница 25

"1 апреля. Настоящая война, и разрушительная сила, и такая же очистительная. И так же, как при войне, и воевать-то не хочется, и тоже вовсе не хочется вернуться к спокойствию порядка до войны...

Это настоящий переворот -- переход от "счастливой" и глупо-застойной жизни к серьезному. Пусть от всего переживания останутся только муки, и эти муки лучше мне, чем то прошлое счастье. Пусть даже и смертью все кончится -эта смерть моя войдет в состав моей любви,-- значит, не смерть, а любовь.

Весь этот последний период нашего замечательного и быстрого романа будет называться "война за любовь".

Война

"Я чувствую, как весь в своем простодушном составе переделываюсь в этой войне за Л. Поэтическая лень, страх перед возможным беспокойством, особенно чего-нибудь вроде суда, и многое такое меня теперь оставили. Когда поднимается в душе неприятность, я вспоминаю, за кого война, и снова возбуждаюсь, как бедный рыцарь, поражая мусульман.

...За что ты меня сколько-то еще и тогда (как давно это кажется!) могла полюбить, такого глупого и беспредметно-рассеянного в счастливом благополучии писателя? Вот только теперь, во время войны, собранного для жестокого и умного действия, ты меня полюбишь и...

Е. П. довела свой показ злобы до последнего: вот-вот и случится что-то! Она притворяется, лжет, когда говорит, что отпускает меня и скоро уедет. Она сознательно хочет и ведет к тому, чтобы разрушить мою жизнь и, может быть, довести до суда.

И еще было во время этого бедственного дня -- вдруг мелькнула мне во время езды на бульваре березка. Тогда из человеческого мира, в котором сейчас я живу и так страдаю, через березку эту я перенесся в мой прежний мир поэзии природы. И мне поэзия эта показалась бесконечно далекой от меня, и мне удивительно было представить себя снова, как прежде, мальчиком, играющим в охоту, фотографию. Похоже стало, как было на войне 1914-го года: увидел я во время боя какие-то церкви обитые, умученные снарядами, и вся красивая природа для меня исчезла.

Вчера доктор, вызванный к Павловне, взглянув на меня, сказал:

-- А вы тоже больны, нельзя не быть больным в этих условиях.

Буду лечиться своим способом, то есть бороться за близость к Л. На этом пути помогают силы природы. Я уже чувствую, что могу быть жестоким, когда надо: война так война.

И становится понятным, почему иной любящий втыкает нож в своего любимого: это тоже из войны, вроде того, как на войне взрывается собственный крейсер, с тем, чтобы он не достался врагу.

Звонил Коноплянцев, друг с гимназической скамьи, который, несмотря на Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из того мира, где все стоит за мою любовь.

Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села у окна. Я поцеловал ее в лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.

Все может кончиться тем, что они смутно поймут, какая любовь настоящая.

Сегодня Л. наконец-то поверила в меня и написала мне об этом, что поверила: "Прими же теперь,-- пишет она,-- мою веру, как раньше принял любовь, и с этого дня я считаю себя твоей женой".

Так что на мое предложение брачного договора она ответила согласием через десять дней".

"3 апреля. Ночью проснулся с отвращением. Я и так-то ненавидел созданное рукой губернаторши мещанство своего "ампира" 19. Теперь же эта война со мною за мебель разбудила во мне дремлющее отвращение к чужим вещам красного дерева. Острая боль пронзила меня насквозь, и первой мыслью было освободить землю от себя. Но я перечитал письмо и отказался от мысли освободить всех от себя: сделать это -- значит обмануть Л. (она мне сказала: "прими мою веру"). Сделать это -- значило обрадовать всех претендентов на мебель".

"6 апреля. С утра работаю и разрушаю все без сожаления, и без упрека себе, и даже без грусти: пришло время. На основе пережитого можно понять идею происхождения войны. И еще можно написать вторую книгу "Жень-шень" о том, что пришла долгожданная женщина.

7 апреля. Вечером был у Л. Она мне говорилао своей любви ко мне как вступившей в ее душу постоянной тревоге за меня и что это настоящая, большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного "слепого пятна".

-- Никто мою душу не мог понять -- только ты,-- говорила она;и больше говорила, что конца нарастанию нашего чувства не будет.

-- А счастье? -- спросил я.

-- Счастье,-- сказала она,-- зависит от тебя, это как ты хочешь и можешь. "Могу!" -- подумал я. Мне было так, будто Кащеева цепь, которую принял я в жизни как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил настоящую свободу.

Надолго ли? Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом сочтуза лучшее во всей своей жизни. Это и да будет точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья... Если же попытка моя не удастся, то я, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы будем вместе.

Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь, провалился. Она почуяла в них писателя, и значит -- это чистый провал. Но один раз в рассказе "Весна света" мною было достигнуто единство, она тогда заплакала и повторяла мне: "Не бросайте меня, я вас полюблю!"

Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в поэзию. Но если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказалось) , что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о поэзии, никогда не напишу такого письма, как она, ничего о поэзии не думающая.

Так, оказывается, есть область, в которой, при всем таланте в поэзии, ничего не сделаешь. И есть "что-то", значащее больше, чем поэзия. И не то что я, но и Пушкин, и Данте, и величайший поэт не может вступить в спор с этим "что-то". Всю жизнь я смутно боялся этого "что-то" и много раз давал себе клятву не соблазняться "чем-то" большим поэзии, как соблазнился Гоголь 2С. Я думал, от этого соблазна поможет мое смирение, сознание скромности своего места, моя любимая молитва: "Да будет воля Твоя (а я -- смиренный художник)". И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой черте между поэзией и верой.

Вот тут-то, мнится мне, и показывается слепое пятно не у нее, а у меня: слепое пятно на моем творчестве. После нее не захочется описывать мне своих собак, своих птиц, животных. Вот эта ее сладость духовная, поддерживаемая небывалой во мне силой телесного влечения, делает все остальное, включая художество, славу, имя и пр., чем-то несущественным -- на всем лежит слепое пятно.

И в то же время это не Чертков и не о. Матфей. Ее смелость в критике бытовой Церкви... Она в нравственном мире такая же свободная, как я в поэзии.

Итак, если с точки зрения поэтического производства у нее и есть будто бы слепые пятна, то они объясняются моим недопониманием. Надо иметь в себе достаточно смелости, чтобы войти внутрь ее духовной природы, постигнуть ее до конца, обогатиться по существу (не поэтически) и потом с достигнутой высоты начать новое творчество по большому кругозору. И так будет: писать теперь не "красиво", а как она -- по существу.

При моем последнем докладе она сквозь обычное свое недоверие к моим словам о борьбе с безобразием в моем доме снисходительно и чуть-чуть удивленно и радостно улыбнулась моим "победам". Ее мать при этом решилась даже сказать:

-- Как же ты не понимаешь, что М. М. сильный человек.

Услыхав это "сильный человек", Л. дернулась было и вдруг поглядела на меня, как на ребенка, с такой любящей материнской улыбкой, будто заглянула в колыбельку и шепнула себе: "Вот так силач!"

Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том смысле, что мы сейчас дерзкие, все вокруг себя разрушили в достижении сближения, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется нам, быть может, повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе (вечность).

Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А когда мы перешли на диван, и я примостился с ней рядом, и корабль стал отплывать, я сказал ей или шепнул:

-- Как же ты не понимаешь меня, вот мы с тобой отплываем в какой-то чудесный мир.

-- А он же -- это и есть настоящий мир, настоящаяжизнь.

-- Ну да, это я понимаю, но я думал о том другом мире блаженства, за той дверью, перед которой вы стояли с Олегом.

-- Как же ты не понимаешь,-- сказала она,-- мы же и сейчас в него идем,-- настоящий мир один и вовсе не разделяется.

Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы, любя, не переставали мыслить и, мысля, не переставали любить?

Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы направляли корабль свой в Дриандию21, страну свободы и блаженства, где всякая грубая чувственность просветляется мыслью и всякая мысль и рождается и подпирается чувством.

Небывалое и единственное переживание мой философ оборвал словами: