Григорий Свирский - На лобном месте Страница 25

Нет, теперь ее, по обыкновению, не ругали: ругань привлекла бы внимание. Ее просто не упоминали, отбросили, по сути -- уничтожили.

Это была неизменная практика сталинщины, фашистская практика сжигания книг; неважно, в конце концов, сожжены ли книги на площади, под улюлюканье толпы, или тайно, по ночам свезены на бумажные фабрики, где изрублены в лапшу и брошены в огромные чаны; а оставлены только отдельные экземпляры в спецхранилище Ленинской библиотеки, где выдаются только специалистам, по особым документам, но ни в коем случае не учащимся, студентам.

Треть русской литературы продолжала оставаться для широкого читателя горстью пепла... ,

"Литературная Москва" начинала почти сначала. Зазвучали живые ноты, главным образом в поэзии. Она вынесла к читателю -- правду. Всеобщее внимание привлекли стихотворения Маргариты Алигер и Николая Заболоцкого, вернувшегося из концлагеря, больного, измученного смертельно.

В стихах Маргариты Алигер ожила правда о войне, которая после первых книг Казакевича и Некрасова словно умерла.

Есть в восточной Сибири деревня Кукой,

Горстка изб над таежной рекой.

За деревней на взгорье поля и луга

А за ними стеною -- тайга...

В сорок первом, когда наступали враги,

Проводила деревня от милой тайги

Взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат...

Ни один не вернулся назад!

...Не играют тут свадеб, не родят детей,

Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей.

Ранним рано кукоевцы гасят огонь,

Никогда не играет в Кукое гармонь.

Ни вечерки какой, ни гуляния нет,

Только вдовья кручина, считай, столько лет...

...Так о чем моя дума, о чем?

А о том, что прошли молодые года,

Ни согреть никогда, ни вернуть никогда.

А о том, что одна у нас доля с тобой,

Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой.

Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба..

А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой.

Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте.

Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского.

Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач -- руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта.

Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу.

Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворечнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

И свистит, и бормочет весна,

По колена затоплены тополи,

Пробуждаются клены от сна

Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

И такой на полях кавардак,

И такая ручьев околесица,

Что попробуй, покинув чердак,

Сломя голову в рощу не броситься!

Я и сам бы стараться горазд,

Да шепнула мне бабочка-странница,

Кто бывает весною горласт,

Тот без голоса к лету останется...

Повернись к мирозданью лицом,

Голубые подснежники чествуя.

С потерявшим сознанье скворцом

По весенним полям путешествуя...

Или вот как звучит другое его стихотворение -- "Утро":

Обрываются речи влюбленных,

Улетает последний скворец,

Целый день осыпаются с кленов

Силуэты багровых сердец.

Что ты, осень, наделала с нами?

В красном золоте стынет земля.

Пламя скорби свистит под ногами,

Ворохами листвы шевеля...

"Багровые сердца...", "Пламя скорби под ногами..." А горластый по весне скворец!.. Да он просто потерял сознание! Не к осени с ее "пламенем скорби", а еще к лету... "он без голоса к лету останется..."

Увы, это не случайное и скоропреходящее настроение. То же и в "Журавлях":

Длинным треугольником летели,

Утопая в небе журавли...

...Вытянув серебряные крылья,

Через весь широкий небосвод

Вел вожак в долину изобилья

Свой немногочисленный народ.

Но когда под крыльями блеснуло

Озеро прозрачное насквозь,

Черное зияющее дуло

Из кустов навстречу поднялось

Луч огня ударил в сердце птичье,

Быстрый пламень вспыхнул и погас,

И частица дивного величья

С высоты обрушилась на нас.

Может быть, эти строки дадут представление о том, какие мысли и чувства охватили измученную поэзию на развале веков: для нескольких поколений кончился один век, век террора, и начался новый, позволивший на могилах друзей осмыслить и время, и свое место в этом жестоком и кровавом потоке, которому нет конца...

А в те памятные дни... хлынули измученные люди, в мятых кургузых пиджаках, с бескровными губами и горящими глазами. Они спускались, держа чемоданы из фанеры, на перрон Ярославского вокзала. У кого за плечами было 17 лет лагерей, у кого -- 22.

И мы не удивлялись тому, что на страницах "литературной Москвы" появились стихи Твардовского "Друг детства" -- новая глава из поэмы "За далью даль", в которой он шагнул навстречу тем, кого не успели добить в лагерях и тюрьмах. Она описательна, эта глава, как многое у Твардовского, -я приведу несколько строф, чтобы напомнить о том, как встретил Твардовский людей, с которыми потом уже шел -- плечо к плечу -- до самой смерти.

Легка ты, мудрость, на помине,

Лес рубят, щепки, мол, летят...

Но за удел такой доныне

Не предусмотрено наград.

А жаль... Вот, собственно, и повесть,

И немудрен ее сюжет.

Стояли наш и встречный поезд

В тайге на станции Тайшет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кого я в памяти обычной

Среди иных потерь своих

Как за чертою пограничной

Держал. Он, вот он был, в живых.

Я не ошибся, хоть и годы

И эта стеганка на нем.

Он! И меня узнал он. Сходу

Ко мне работает плечом...

И чувство стыдное испуга

Беды пришло еще на миг...

Но мы уже трясли друг друга,

За плечи, за руки: "Старик!"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Старик!" И нет нелепой муки.

Ему ли, мне ль свисток дадут.

И вот -- семнадцать лет разлуки,

И этой встречи пять минут...

Не удалось развести встречные потоки. Даже на страницах литературы... Правда, такое было разрешено лишь Твардовскому.

В этой точке, где впервые встретилась официально признанная русская поэзия с лагерным потоком, я бы хотел сказать ценителям русской поэзии, повторяющим мне завороженно: "Политика меня не интересует".

Человек в России, живая душа человеческая -- жертва политики. Политика вот уже много веков сапогами солдат и тюремных надзирателей топчет эту живую душу.

Потому самая глубокая лирика, чистая лирика современных русских поэтов, как мы видели на примере Николая Заболоцкого, -- это в то же время -политика. Страх перед политикой, но -- политика...

Трус на Руси никогда не бывал большим поэтом.

...Навстречу измученным людям, вырвавшимся из тюрем, постепенно повернулась вся настоящая поэзия. Конечно, и такие известные природолюбы, как Паустовский! Да что там Паустовский! Даже никогда не выглядывавший из русского леса старик Михаил Пришвин, который, казалось, всегда был бесконечно далек от политики, принципиально далек!.. и тот вдруг в своей последней книге "Глаза земли", вышедший посмертно и состоящей из разрозненных наблюдений природы, как всегда, лаконичных, точных, глубоких, и он вдруг, среди наблюдений над травами и зверюшками, начал высказывать такие совершенно несвойственные ему ранее мотивы:

"Без регулятора" (зарисовка) "... Излюбленные переулки у московских шоферов -- это где нет регулятора. И каждый держится правила: поезжай куда и как тебе хочется".

Если это вырвалось у Пришвина, о котором старики-писатели говаривали, что он всю жизнь тише воды и ниже травы; не осуждая, говорили: такой уж талант, с травой разговаривать, не слыша ничего за ее шелестом; если уж Пришвин написал это свое "Без регулятора", значит, действительно не осталось в современной России ни одной талантливой книги без того, что иные брезгливо называют "политикой".

В том же первом номере "Литературной Москвы" есть и рассказ талантливого прозаика Сергея Антонова "Анкета", которого отвращение к политике привело в свое время к тому, что он писал, как я уже упоминал, безмятежные деревенские рассказы... когда деревня вымирала от голода.

Этого Сергею Антонову читатель не простил. И он сам себе не простил.

И вот здесь, в рассказе "Анкета" он прежде всего выписал образ бездушного руководителя, для которого строка в анкете: "Был на оккупированной территории", строка в те годы порочащая, важнее самого человека... Сергей Антонов казнил сам себя, обращаясь к теме жестокосердия, однако читатель больше не верил ему, забывшему в свое время о людях ради песенной фольклорной строки.